Умолкнув, опустив низко голову, Коссани с минуту сидел неподвижно. И тогда Роветто положил ему ладонь на плечо и что-то негромко, сочувственно произнес.
— Чезаро уговаривает меня не сокрушаться, — пояснил, улыбнувшись, Коссани: очень доброй была улыбка, возникшая на морщинистом лице. — Ах, Чезаро, Чезаро! Этого он до сих пор не может понять! Как же мне сокрушаться, если артисты советского цирка, в котором я сам выступал когда-то, смогли создать великолепный, сильнейший номер! Нет, я не сокрушаюсь — я горжусь!
Вокруг затихал шум вечерней улицы. Некоторое время мы молчали. А затем, тряхнув седой головой, Коссани предложил выпить за меня, за мое возвращение на родину,— последнее слово он произнес по-особому бережно, с затаенной болью.
Поблагодарив, я предложил ответный тост.
Я еще раз окинул взглядом улицу, лежавшую за навесом траттории. Улицу узкую, нечистую, с грубым булыжником мостовой. Она ничем не была примечательна. Но на этой улице я узнал не только о горестной жизни, но и о бескорыстной преданности искусству. Даже если оно обгоняет тебя, все равно ты радуешься его успехам и, значит, остаешься артистом!
Вот почему, когда в последний раз наполнены были стаканы, я предложил выпить за Джорджо Коссани, многие годы дарившего людям свое искусство, за канатоходца Коссани и за славных советских канатоходцев Волжанских — они не были названы по имени, но полноправно вошли в рассказ.
Покидая тратторию, я заметил на противоположной стороне улицы огненно-рыжеволосую девушку, молодую, лет восемнадцати. С ней рядом, сговариваясь, стоял нетрезво покачивавшийся мужчина. Затем, сговорившись, подтолкнул вперед: иди, показывай дорогу.
Коссани тоже увидел девушку. Боль отразилась на его лице. Затем, овладев собой, он обратился ко мне:
— Еще раз спасибо, синьор, за встречу, за внимание. Отель отсюда так близко, всего в одном квартале. На этот раз, надеюсь, вы не заблудитесь. А мы с Чезаро еще немного пройдемся. Да, разумеется, время позднее, но — что поделаешь — иногда не следует спешить домой. Спокойной ночи, синьор! Спокойной ночи и счастливого возвращения!
СТАРЫЙ, ОЧЕНЬ СТАРЫЙ КЛОУН
— Нет, вы меня не переубеждайте, не переубеждайте! — скрипел он, качая лысой, без единого волоска, головой. — Разве прежде цирковая молодежь позволяла себе такое? Горько смотреть. Чуть закончат репетицию — шасть из цирка!
— Ну, а зачем же им задерживаться? Кончил дело — гуляй смело!
— Ах, вот как? По-вашему, отрепетировал и иди себе на все четыре стороны — гуляй, прогуливайся, прохлаждайся. Извините, я другой придерживаюсь точки зрения. Настоящий артист, конечно ежели он настоящий, круглые сутки обязан дышать цирковым воздухом. От этого польза одна для здоровья!
Немыслимо было переспорить старика.
И ведь вот что удивительно: к нынешнему цирку он не имел никакого отношения. Мало ли что когда-то работал соло-клоуном, что в запасниках циркового музея хранилась пожелтевшая афишка с его именем. Это было настолько давно, что даже артисты старшего поколения припоминали с усилием. Ну, а молодые — те видели перед собой всего-навсего брюзжащего старикашку и не раз грозились поставить его на место: дескать, шли бы домой, обойдемся без ваших нравоучений. Вероятно, в конце концов молодые так и поступили бы, но администратор цирка — при других обстоятельствах весьма рассудочный, чуждый какой-либо сентиментальности — по-своему благоволил старому клоуну.
— К чему такие страсти? — говорил администратор. — Стоит ли обижать Теодора?
В действительности Теодор вовсе не был Теодором. Истинное его имя было самым что ни на есть российским. Однако он упрямо требовал, чтобы его величали прежним клоунским именем.
— Мало ли что в паспорте написано. В мои времена не на паспорт глядели — на афишу!
Ежедневно Теодор с утра заявлялся в цирк. Мне тоже по душе это раннее время. И все-таки не было случая, чтобы я смог прийти первым. Конюхи, уборщицы, служители, приставленные к животным, — все в этот час заняты были делом и потому под всяческими предлогами уклонялись от словоохотливого старика. Нет, он не обижался. Он шел на конюшню, и тут-то вволю хватало ему безропотных слушателей — лошадей и пони, собачек и голубей. Попугаев — даже тех упрекал в нерадивости: дескать, больше должны тренироваться, чище по-человечески говорить.
На манеже начинались репетиции. Теодор тут как тут. Усядется в первом ряду партера и с таким вниманием следит за происходящим, будто решается его собственная судьба. Если трюк не удавался, старик приходил в неописуемое волнение, ерзал в кресле, вздыхал, сухонькими пальцами теребил подбородок. И, напротив, при каждой удаче расцветал блаженной улыбкой.
Так проводил он день. Когда же приближалось представление, Теодор возвращался за кулисы. Побаиваясь строгого инспектора манежа, он держался подальше от форганга, ни во что не вмешивался и вместе с тем всем своим настороженным видом давал понять, что в любой момент готов поспешить на подмогу.
Таков был Теодор, безраздельно преданный цирку. Больше чем преданный — неотделимый от него.
Впрочем, раз в году, в январские дни, он вдруг исчезал на неделю, на полторы недели.
Удивленный этим, я как-то справился у администратора, уж не захворал ли.
— Не беспокойтесь, — улыбнулся всезнающий администратор. — У Теодора сейчас самое счастливое время. Он работает.
Оказывается, уже не первый год во время зимних школьных каникул старый клоун возвращался к своему давнему делу — выступал на елочных представлениях в одном из рабочих клубов.
— Конечно, шутки у Теодора не ахти какой свежести,— признавал администратор. — Но ведь он не из-за денег. Пенсию получает достаточную. Что всего важней для него? Хоть ненадолго, хоть раз в году, вновь почувствовать себя артистом. Ума не приложу, что станет со стариком, если откажутся от его услуг.
Как в воду глядел администратор. На следующее елочное представление Теодора не пригласили, и сразу он поник, осунулся, пожелтел лицом. Немощной тенью бродя по цирку, он — обычно такой говорливый — теперь безутешно, скорбно молчал.
И вот при каком разговоре случилось мне присутствовать в кабинете директора цирка.
— Убивается старик. Я Теодора имею в виду, — сказал, войдя, администратор. — Надо бы помочь.
— Каким таким образом?
— Скажем, занять в новогодней елке.
— В елке? — иронически прищурился директор. — Что ж, давайте прикинем. Роль деда-мороза, пожалуй, не потянет. Ну, а если поручить роль Снегурочки.
Директор любил побалагурить, и обычно, в порядке служебной субординации, администратор отзывался на подобные шутки соответствующим смешком. На этот раз удержался. И лишь повторил:
— Все же надо помочь.
— Не возражаю. Дело за вами. Изыщите возможность.
Тем самым Теодор был спасен. В елочном цирковом представлении он получил роль гнома, того самого лукавого гнома, что переводит стрелки часов, пока безмятежно спит пионер Петя. Роль была пустяковой, минутной, но все равно Теодор чувствовал себя счастливцем. Ни одной репетиции он не пропустил, в день первого представления волновался, как новичок, и, увидя меня за кулисами, принялся настойчиво допытываться: «Ну, а костюмчик мой? Костюмчик мой нравится? Правда, богатый костюмчик?»
А еще через год.
В тот сезон постановку елочного представления поручили молодому многообещающему режиссеру.
— Послушайте, что это такое? — возмутился он, на первой же репетиции обнаружив Теодора. — Объясните, где я нахожусь — в цирке или в собесе? Я пришел, чтобы создать представление, искрящееся жизнерадостностью, молодым задором. А вы мне старца древнего подсовываете. Нет и нет! Речи быть не может!
Это говорилось в отсутствии старого клоуна, но, как видно, нашлись досужие языки, передали Теодору эту речь, и опять он захандрил, опустил безнадежно руки.
— Конец, на этот раз конец, — подытожил администратор.— Молодые, они ведь не только молодые. Иной раз, по незнанию, могут быть и очень жестокими!
И все же — недаром цирк зовут страной чудес — артистическая жизнь Теодора на этом не закончилась.
В программе, предшествовавшей новогодней, выступал артист, создавший весьма оригинальный номер — не только иллюзионный, но и включавший в себя последние достижения электроники и кибернетики. Все бы отлично, но одно не давалось артисту: никак не мог он освоить механического человека, так называемого робота.
По-своему робот был чертовски красив Цельнометаллический, смонтированный из блестящих пластин, пружин и шарниров, он выходил на манеж угловатым, гулко ухающим шагом. Лампы мигали вместо глаз. Оглядев зрительный зал, робот отчетливо представлялся, а затем демонстрировал свои способности. Немалые способности. Все команды исполнялись им с такой безукоризненной точностью, что могло показаться, будто механическое создание и впрямь наделено человеческим разумом.
