В работе люди сходятся быстро, особенно на таких малых пространствах, как земля кижского архитектурного ансамбля. Наблюдая внимательно за моими “рейдами” от небольшого амбара к дому Ошевнева с большемерными иконами на плечах, Борис Елупов со свойственным ему юмором, саркастическим, резковатым, но отнюдь не злым, заметил: “Наверняка, Савелка, быть тебе в раю за такую тьму Богов перенесенных”. А дня через три после нашей первой встречи пригласил он меня попариться в бане и посидеть за столом в его ерсневском доме. Тогда я впервые увидел кижанку — лодку, верой и правдой служащую каждому заонежскому хозяину.
Вечерело, дул порывистый ветер, на берегу вроде и не очень ощутимый. Когда же отчалили мы от пристани, онежская волна сразу дала о себе знать. Плыть-то до материка всего с километр, а покачало и промочило меня до нитки. Борис спокойно сидел на корме за рулем, курил неизменный “Беломор” фабрики Урицкого — другого табака не признавал — и казался мне человеком, который неотделим от этой воды, лесов, неба и силуэтов кижских церквей. Таким я его всегда вспоминал в городской суете, таким вижу и сейчас, когда давно уже нет его на бренной земле.
Елуповский дом понравился мне сразу — простой, основательный снаружи, а внутри необычайно уютный и теплый. Главное, что мне сразу бросилось в глаза и чем я не устаю восхищаться по сей день, — это потолочные перекрытия, набранные из широких массивных досок, до изысканного глянца обработанные топором и временем. Остальное было просто, но надежно. Большая печь с лежанкой; стол, занимающий добрую половину горницы, окна, выходящие на озеро и церкви Кижского погоста; лестницы — широкие, с удобным маршем и прочными перилами. Кроме горницы и спальных комнат на втором этаже мастерская для самых неотложных ремонтов и поделок, рядом с высоким и просторным сеновалом. Вот только входная дверь необычно низкая — чтобы не продувало дом в лютые заонежские морозы. Многие из моих друзей, прежде чем научились кланяться при входе в дом, понабивали себе памятные синяки и шишки на лбу.
Тогда основным и единственным источником света в Ерсневе были керосиновые лампы, и баня от этого казалась сказочно таинственной, совсем непохожей на комфортные залы и купальни в сандуновских номерах. Зато ныряние в сентябрьскую воду после обработки бренного твоего тела жгучими и ароматными вениками сравнимо было разве что с курортным плаванием где-нибудь в Пицунде. А какой ужин ждал нас на столе, обихоженном заботливыми и добрыми руками Бориной жены Валентины Ивановны, которую в молодости сосватал он и привез из крупного заонежского села Типиницы!
Рыба, сей же день наловленная, подавалась в вареном, жареном и копченом виде; утки, настрелянные хозяином, венчали трапезу, которая могла вызвать зависть у любого столичного гурмана. Выставив на роскошный стол три бутылки из Москвы еще привезенной водки, я был уверен в полном количественном соответствии своего взноса в послебанные посиделки. Но не знал я еще об особом ритуале заонежского выпивания. Потом только убедился (за многие годы богатого личного опыта), что все здесь способствует питейному процессу, делает его не будничным нанесением вреда здоровью, а доставляющим особое удовольствие, я бы сказал, возвышенным действом. Сейчас я предупреждаю молодежь, живущую и подрастающую в Ерсневе, об особой опасности общения с алкоголем в этих местах, легкостью привыкания на фоне природы могущего привести к необратимым и весьма печальным последствиям.
…Московские бутылки быстренько приказали долго жить, а у всех участников застолья, как говорится, хмеля не было ни в одном глазу. Немногословный хозяин решительно заявил, что пора поднимать паруса и плыть в деревню Волкостров, расположенную в пяти километрах от Ерснева. Мне хотелось, как новичку в здешних местах, все увидеть своими глазами, хотя за окнами стояла темень-тьмущая. Это обстоятельство придавало еще большую романтику путешествию решительно настроенных добытчиков. По пути я попросил Бориса разрешить мне почувствовать себя настоящим моряком и быть допущенным к кормилу. “Садись, Савелка, — великодушно обронил хозяин. — Вот только если намотаешь на винт тресты, ибо местами озеро мелкое, сам и будешь бороды эти распутывать”. Но разве могла меня остановить такая несущественная мелочь? Намотал я злополучной тресты на винт тотчас. Мотор-трескун заглох, наступило полное безмолвие, и пришлось мне, скоренько разоблачившись, окунуться в очень прохладную осеннюю водицу и неумелыми руками провести совсем не сложную операцию. Дальше “промысловое” судно повел Борис, а иначе бы мы и к утру не добрались до Волкострова.
Постучав в окошко одного из домов, разбудили готового к таким чрезвычайным происшествиям продавца, который, протирая глаза, снял замок с магазинной двери и пустил нас внутрь. Я достал деньги и широким жестом потребовал целых три бутылки. “Савелк, ты, чай, думаешь, что у меня бензин дармовой из-за трех бутылок лодку в такую даль гонять? Дай-ка нам, Петрович, ящик, да запиши расходы в мою графу должника”. Петрович, и глазом не моргнув, переложил в нашу большую сумку двадцать бутылок, ибо знал, что слово Елупова тверже камня и расчет за ним не задержится. Таковым было мое боевое крещение в полюбившемся на всю жизнь удивительном Заонежье.
Не подумай, читающий эти строки, что вся наша последующая совместная жизнь с Борисом Елуповым состояла из разгульных застолий и спиртовых промыслов. “Пьян да умен — два угодия в нем”. Пословица эта как нельзя лучше характеризовала отношение первоклассного плотника к работе, а настоящего хозяина — к нелегкой доле добытчика, устроителя домашнего быта, на своих плечах несущего постоянные заботы, каждый день и каждую ночь готового к суровым неожиданностям северного края.
* * *
Побывав той осенью в Карелии, я всем сердцем прикипел к удивительному озерному краю. Мне здесь нравилось все: опрятный, хорошо распланированный Петрозаводск с его обилием зелени, широкой, располагающей к прогулкам набережной, быстрой Лососинкой и тихими окраинами; маленькие районные города Пудож, Олонец, Медвежьегорск, Ланденпохья и Сортавала; поездки в те деревни и села, где были написаны иконы, которые мне посчастливилось реставрировать, могли оставить равнодушным только черствого человека, чуждого здешней красоте. Говоря словами очаровательной песни, “мне Карелия снится”, а когда поезд приближается к Петрозаводску, сердце начинает биться учащенно в предвкушении встречи с родными местами и людьми, ставшими мне дорогими и близкими.
В Карелии мне удалось сделать немало для возрождения памятников иконописи, созданных талантливыми северными мастерами в XV-XIX веках, а главное, для широкого ознакомления с ними наших современников. Вспоминая сейчас те атеистические советские времена, не перестаю удивляться, какие богатые выставки вновь открытых в Карелии икон смогли мы показать в залах Петрозаводска, Москвы, Ленинграда и даже в Кижах. Причем экспозиции, открываемые в Русском музее, выставочных залах Союза художников СССР и Союза художников КАССР, в Петрозаводском музее изобразительных искусств и в кижских храмах, сопровождались изданием научных каталогов, прекрасных альбомов, афиш и пригласительными билетами. Тысячи людей стремились не пропустить каждую из этих выставок. Газеты, журналы и телевидение не оставляли без внимания открытия реставраторов и музейных работников, минуя запреты на пропаганду церковного наследия. В Карелии кроме “Ленинской правды”, журналов “Север” и “Пунналипу” постоянную трибуну для наших статей, интервью и репортажей предоставила газета “Комсомолец”, бывшая тогда одним из лучших молодежных ежедневников России. Нашей работой интересовались местные художники, писатели, театральные деятели и представители инженерно-технического сословия. В Петрозаводске я познакомился и подружился с такими самобытными и одаренными творцами, как Тамара Юфа, Геннадий и Лео Ланкинены, Эдуард Акулов, Борис Поморцев, Дмитрий Балашов, московский художник и архитектор Савва Бродский. Из журналистов постоянно вспоминаю теплым словом Адлера Андреева, Геннадия Малышева, Александра Валентика, Эру Тарову, Виктора Черкасова. К сожалению, местные культурные начальники, начиная с министра и кончая директорами музеев, далеко не в восторге были от моих дел — их раздражала активность и казавшаяся надуманной любовь к нашей профессии. Ну, да я и в Москве постоянно вынужден был бороться с подводными течениями и искать пути к устранению препятствий со стороны чиновников, строго блюдущих драконовскую заповедь “держать и не пущать”. Теперь я думаю о действиях всех этих людей с оттенком грусти и печали, ибо они вносили посильный вклад в ослабление державы и, сами того не ведая, помогли отдать ее судьбу в руки Горбачева, Ельцина и прочих реформаторов, приведших страну к тому печальному состоянию, в котором она сейчас пребывает.
