Снег идет, не прекращаясь, весь день: тяжелыми, мокрыми хлопьями, от которых проседают стены палатки, а перевернутый корпус уцелевшего вельбота кажется облепленным усоногими рачками. Самнера всего трясет и колотит; у него болят и ноют кости, а глаза чешутся и готовы выскочить из орбит. Он не может ни заснуть, ни помочиться, хотя от желания и того, и другого он готов завыть или лопнуть. Пока он лежит там, совершенно неподвижный, его осажденный разум перебирает разрозненные фрагменты «Илиады» – черные корабли, разрушенный частокол, Аполлон в виде хищной птицы и Зевс, сидящий на облаке. Когда он выходит из палатки, чтобы испражниться, снаружи темно, а воздух холоден, как лед. Он присаживается и раздвигает половинки своей истерзанной и красной задницы, выпуская струю зеленой слизи. Луну загораживает череда облаков, над заливом кружат снежные вихри, собираясь на еще целых льдинах или растворяясь в черной воде между ними. Холодный воздух больно покусывает его за яички. Самнер торопливо натягивает штаны, застегивает их, поворачивается и видит в пятидесяти ярдах от себя на полоске гравия медведя.
Его острая, похожая на змеиную, морда задрана, а широкое тело с тяжелыми плечами и необъятным загривком застыло в уверенной неподвижности. Самнер, прикрыв глаза ладонью от падающего снега, делает медленный шаг вперед, но потом останавливается. Медведь же сохраняет полнейшую невозмутимость. Обнюхав землю, он медленно идет по кругу, закончив в том самом месте, где начал. Самнер стоит и смотрит на него. Медведь подходит ближе, но человек по-прежнему не трогается с места. Он видит текстуру его мохнатой шкуры, темные полуквадранты[74] его когтей на снегу. Медведь зевает, обнажая клыки, после чего безо всякого предупреждения или видимой причины встает на задние лапы, подобно цирковому зверю, и застывает на мгновение в таком положении, будто обелиск из известняка на фоне бурного, запятнанного луной неба.
И вдруг из-за спины, с коричневых от нанесенной земли утесов, до Самнера доносится неожиданный и мощный рев, нет, глубокий симфонический вой, полный боли и первобытной ярости, остающийся тем не менее человеческим; ему кажется, что для описания такого крика не найти слов ни в одном языке, его как будто исполняет какой-то подземный хор, в котором соединились голоса проклятых. Охваченный мгновенным ужасом, он поворачивается, чтобы взглянуть, но там никого нет, кроме падающего снега, ночи и обширной пустынной земли, лежащей к западу, пугающе огромной, исчерченной скалами и невообразимой, обернутой, подобно коре, вокруг потемневшего ствола планеты. Медведь стоит навытяжку еще несколько мгновений, затем одним движением опускается на передние лапы, разворачивается и, невозмутимо и не оглядываясь, безо всякой спешки уходит.
Глава 19
Море вновь начинает замерзать. Новый лед, тонкий, как стекло, образуется между нынешними льдинами, скрепляя их вместе. Вскоре весь залив превратится в сплошную белую массу с грубой поверхностью, совершенно неподвижную, и тогда они окажутся запертыми здесь до весенней оттепели. Моряки спят, курят, играют в карты. Они съедают свой скудный рацион, но не делают попытки хоть как-то улучшить собственную судьбу или подготовиться к приходу жестокой зимы. По мере того как падает температура, а ночи становятся все длиннее, они лишь сжигают плавник, вынесенный на берег с места крушения «Гастингса», да приканчивают последние мешки угля, спасенные ими с «Добровольца». По вечерам, после ужина, Отто заунывным речитативом декламирует отрывки из Библии, а с подачи Кэвендиша моряки затягивают очередную непристойную песенку.
С той ночи, когда он увидел медведя, Самнер постепенно пошел на поправку. У него по-прежнему случаются приступы головной боли, а по ночам его прошибает пот, но тошнота подкатывает к горлу все реже, а стул становится тверже. Освободившись хотя бы в некоторой степени от грозной тирании собственного тела, он получает возможность лучше оценить состояние людей вокруг себя. Лишившись здорового, тяжелого, но взбадривающего труда по выполнению своих обязанностей на борту корабля, они спали с лица и приобрели равнодушие и апатию. Ему приходит в голову, что если у них должно остаться достаточно сил и воли, чтобы пережить испытание грядущей зимой и не поддаться губительному воздействию холода и голода, то как-то нужно заставить их двигаться, заставить укреплять свои тела и души упражнениями и трудом. В противном случае их меланхолическое настроение перейдет в куда более опасную депрессию, и тогда всех ждет хроническая усталость и безразличие.
Он обсуждает эту тему с Кэвендишем и Отто, и они соглашаются с тем, что людей нужно разделить на две примерно равные вахты и что каждое утро, если только позволит погода, одна вахта должна брать ружья и подниматься в горы для охоты на дичь, а другая в это время будет утрамбовывать полоску берега вокруг палатки в качестве общеукрепляющего средства. Но моряки, узнав о предложенном плане, не проявляют особого энтузиазма. Они остаются совершенно равнодушными к словам Самнера, который объясняет, что если они не начнут двигаться и не займутся чем-либо, то кровь у них загустеет, в жилах начнут образовываться тромбы, а органы станут вялыми и дряблыми и, в конце концов, откажут. И только когда Кэвендиш принимается орать на них, угрожая еще сильнее уменьшить их жалкий рацион, если они не подчинятся, моряки угрюмо и покорно повинуются.
Раз начавшись, ежедневная охота приносит мало съедобной добычи – какие-то мелкие птички, да иногда попадается лиса – а прогулки взад и вперед с топаньем ногами вызывают всеобщую ненависть. Но уже меньше чем через месяц эти спартанские упражнения прерывает сильнейший снежный буран, длившийся два дня без перерыва. После него вокруг лагеря появляются пятифутовые снежные заносы, а температура понижается настолько, что становится больно дышать. По такой погоде матросы наотрез отказываются выходить на охоту или на прогулку, а когда Кэвендиш, назло им, отправляется наружу в одиночку, то возвращается часом позже, измученный и обмороженный, с пустыми руками. В ту же самую ночь они начинают ломать на дрова второй вельбот и, поскольку мороз отступать не собирается, становясь, напротив, лишь еще злее, они сжигают каждый день все больше досок, пока Кэвендишу не приходится взять на себя присмотр за оставшимся топливом, чтобы выдавать его порциями. Костер, и без того жалкий, бóльшую часть дня представляет собой лишь горку тускло светящихся углей. Палатка изнутри обрастает слоем льда, а воздух в ней становится вязким и студеным. Каждую ночь напролет, закутавшись в три слоя шерсти, фланели и промасленной парусины своих штормовок, лежащие вповалку, словно жертвы неслыханного массового убийства, люди дрожат в жестоком ознобе и приступами кашля или судорог будят друг друга.
