– Машина пока груба и не разукрашена, ваша светлость. Но внешний вид не так важен. Пока главное – довести до совершенства движение.
Завод пружины подходил к концу, куклы затряслись, заскрипели колеса тележки. Кивающие головы бились лбами, сжатые руки провисли, туловища притянулись друг к другу. Каспар переменился в лице, наблюдая с нарастающим беспокойством за стукающимися головами. Альбрехт Рудольфус хихикал с детским упоением.
– Братское Бодание, – завопил он, хлопая себя по бедрам на манер Арлекина.
Адольфу Бреннеру хватило ума не обидеться на герцогский смех. Даже малыш Каспар заулыбался, грустно глядя на свои ладони, пока плохо откалиброванные тряпичные головы долбились друг о дружку. Когда завод окончательно вышел и автоматы, слегка покачиваясь, вернулись в исходное положение, мой патрон радостно вскочил со стула и обнял своего нового слугу.
– Добро пожаловать, – воскликнул он, влажно сверкая толстыми губами, – в мою библиотеку чудес и диковин.
За два года до того, как до нас дойдут новости о смещении Рудольфа и разделении его коллекции, Ярослав Майринк прислал мне письмо, освежившее воспоминания о моем богемском бесчестии.
«Вероятно, ты слышал, – писал он, – про драматическое падение Филиппа фон Лангенфельса, известного как Лангенфельсу. Этот преступный еврей угодил в прошлом году в застенок и много месяцев просидел в Белой башне, пока окончательный приговор не исправил все его ошибки. Лангенфель-су, чьи радикальные смены взглядов, по моему мнению, были всего лишь попыткой укрепиться при дворе, признался, что долгие годы обкрадывал императорскую коллекцию. В его домах обнаружили старые монеты, драгоценные камни, яшмовые вазы. Он признался, что для воплощения своих планов нанимал обычных воров и использовал агентов с вымышленными именами, чтобы сохранить в тайне свое участие в деле. Больше того, он притворялся, что обладает алхимическими тайнами, своей ложью сбивая с толку доверчивых людей. В этих и многих других преступлениях сознался Лангенфельсу на допросах с пристрастием.
Один особо любопытный набег на собственность императора был совершен в ноябре 1600 года. Вдохновленный его подручным, неким Моосбрюггером, он завершился убийством трех легковерных бедняг, каковых утопили в реке. Думаю, ты сам сделаешь выводы относительно тех несчастий, что приключились с тобой в то время…» – продолжал Майринк, уснащая свое письмо выразительными подробностями: как труп негодяя «утопили во Влтаве, как собаку», а «голову выставили на мосту, чтобы все могли на нее плевать». На этой основе он заключил, что всякое преступление неминуемо будет раскрыто; что человек не сможет взрастить в себе полноценную личность, если его корни сидят в отравленной земле; что еврею нельзя доверять, как бы он ни притворялся честным.
Разоблачение моего пражского врага и подробности его мучительной кончины нуждались в утешительной антитезе.
Майринк сравнил злодейское поведение фон Лангенфельса – этого безжалостного выскочки – с добротой, проявленной ко мне Бартоломеусом Шпрангером. Мне казалось, что мой самый влиятельный друг при дворе Рудольфа оставил меня в минуту величайшей нужды.
«Бартоломеус Шпрангер – человек благоразумный; возможно, своей свободой ты обязан его стараниям. – Именно благодаря Шпрангеру улучшились условия моего содержания в темнице. Более-менее съедобная пища, питьевая вода без ржавчины и утонувших пушистых личинок; также и свечи, в мерцающем свете которых я видел лицо моего доброго друга Петруса Гонсальвуса. – Вот видишь, как в одном и том же послании могут ужиться Грех и Добродетель», – заключил Майринк. Я был благодарен ему за эту новость, но не хотел поощрять на новые подвиги подобного рода.
Мне не хотелось возрождать в памяти свою молодость. За десять лет я постарался забыть большую ее часть, выдирая из сердца иссохшие корни, – я посвятил свою жизнь продвижению наверх. Мое постыдное прошлое осталось в прошлом, если так можно сказать, и поэтому утратило право на существование. Теперь я заделался благородным господином, и я не позволю кому бы то ни было в Фельсенгрюнде узнать о моей ошибке.
Летом 1610 года наконец завершились работы над вестибюлями и нишами нашего лабиринта, аугсбургские плотники (ко всеобщему, кроме, пожалуй, трактирщиков, облегчению) покинули герцогство, а я приступил к внутренней отделке библиотеки. Я заказал гобелены в Брюсселе и Обюссоне; выписал из Аугсбурга золотых дел мастеров, чтобы те изготовили бронзовые канделябры и рамы для картин; что касается камня, то я попытался восстановить связь с семьей матери, мраморными магнатами Раймонди. Для этого я написал письмо во Флоренцию, моему прежнему учителю Пьомбино, и от него узнал, что мой дядя Умберто скончался от сердечного приступа в своем достопамятном кабинете на виа деи Калцаиуоли. То есть зачинщик моих приключений – человек, чей сапог едва не придал ускорение моему заду на площади Синьории и чьи усилия, направленные на то, чтобы почтить память покойной сестры, подстегнули мое превращение в сценического урода, – окончил свой жизненный путь. Я был безутешен, целый день ходил мрачный – ведь мне не представился шанс поразить старика величием моего успеха. Судя по всему, дела у моих флорентийских родственников шли не блестяще; Пьомбино прислал два письма, живописуя, какое щедрое вознаграждение я смогу получить, если положусь на их опыт. К сожалению, после жаркой стычки с казначеем, Вильгельмом Штрудером, мне пришлось положить конец этой переписке.
Расходы на проект и не думали сокращаться. Мне потребовалось лишь немного выдумки и малая толика двуличия, и – там-татам!– в ворота замка въехала громыхающая повозка, запряженная унылыми клячами. От непогоды ее защищал холст, растянутый между ярко раскрашенными столбами. Канареечно-желтые и ярко-красные ленты придавали столбам праздничный вид. На веревках болтались куклы: гномы, волшебники, седовласые короли. Следом за повозкой бежала собака, неистово лая на соблазнительные, но – увы – деревянные связки сосисок, свисавшие сзади. Повозка трещала, скрипела, звенела и наконец остановилась на Вайдманнер-платц, выпустив из своей утробы труппу бродячих артистов. Я представился их молчаливому предводителю. У себя в кабинете, за парой бутылок рейнского, я договорился с ним о сотрудничестве под мелодичный звон флоринов на столе.
Деньги пошли на покупку их буйной фантазии и смекалки: дорогого товара в актерской среде. Я нуждался в совете людей, которые, обладая скудными ресурсами, могли превратить пустой помост или угол банкетного зала в лес, римский сенат, берег Трои. Притушив свечи и факелы, мы вошли в пустую библиотеку, поскрипывая половицами. Актеры, возбужденные, как школьники, избегали ловушек, на которые я им указывал. Мои театральные друзья, пораженные извивами и лестницами лабиринта, его настоящими, обманными и потайными дверьми, согласились внести свой вклад в имитацию будущей роскоши.
Они остались в крепости Фельсенгрюнде, но ночевали в своей повозке (мой обергофмейстер не потерпел бы негодяев и сводников под «его» крышей), а днем трудились над античными бюстами и пустотелыми скульптурами. Я с удовольствием работал среди этих самоучек, раскрашивая деревянные столбы розовыми и белыми прожилками и, таким образом, превращая их в мраморные колонны. Здесь мне снова понадобилось умение Людольфа Бресдина выстраивать ложную перспективу (это была наша последняя очная встреча: через десять лет шальная пуля, направленная не иначе как дланью Господней, вышибет ему мозги), и он охотно работал вместе с актерами, которые лепили на стенах волюты, тимпаны и латинские фризы.
Чтобы герцог не догадался о нашей бурной, кипучей деятельности, на протяжении трех недель мы каждый вечер устраивали представление во дворе замка. Дважды, когда шел дождь и небо было затянуто тучами, герцог отметал возражения Морица фон Винкельбаха и отдавал банкетный зал на потеху труппе. Он обожал низкопробные фарсы, наш высокомерный патрон, и целую неделю заказывал пантомиму по «Фаусту», прыская и хлопая каждый раз, когда Папа Римский получал по шее или Испанского Короля дергали за бороду. Этот бенефис прекратился, когда усталые от однообразия актеры заменили короля Испании на Императора; губастый заказчик в негодовании поднялся с места и ушел в свои покои. Мефистофель вцепился в плечо Фауста, Фауст повис на Императоре, а Император закусил бороду. Но ваш рассказчик действовал быстро и умно – сумел остудить герцогскую ярость.
К концу этих трех недель отделка большинства помещений библиотеки была закончена: стены были либо расписаны сценами из «Эклогов» и обожаемого герцогом рыцарского романа «Тристан», либо задрапированы разношерстными тканями – это были сценические декорации, задники, которые ждали будущих экспонатов. Из Обюссона прибыли гобелены, мы развесили их в вестибюле и зале приемов. Работа моих декораторов завершилась, они могли ехать, что с удовольствием и сделали, поскольку устали от замка, от его мрачных стен.
