Тем не менее я не торопился с ответом. Петр Варфоломей не только не относился к числу моих друзей, он был одним из опасных еретиков, пытавшихся сделать меня своей очередной жертвой. Но мог ли я открыть епископу всю правду и тем самым приговорить еретика — сколь бы мерзким тот ни был — к сожжению? Из-за меня и без того пролилось немало крови.
Сигурд, Анна, Раймунд и Адемар не сводили с меня глаз. Мне же хотелось лишь одного: поскорее покинуть этот страшный город и вернуться домой, не проливая больше ничьей крови.
— Один Всевышний может судить об истинности видения Петра Варфоломея. — Вновь поймав на себе недовольный взгляд графа Раймунда, решившего, что я просто тяну время, я поспешил добавить: — Петр действительно боится меня, и на то есть серьезная причина. Мне не хотелось бы расстраивать тебя, владыка, но твоя паства поражена серьезной ересью. В течение двух дней эти еретики удерживали меня в своем подземном капище. Я видел их ритуалы и слышал их ложь.
Адемар смертельно побледнел.
— И в чем состояла эта ложь?
— В том, что мир был создан не Богом, а Дьяволом. В том, что плоть несет на себе неизбывную печать греха. В том, что все мы на деле являемся потомками Сатаны.
Мне стали вспоминаться и другие измышления еретиков, но каждое их слово было подобно липкой грязи, и я решил ограничиться сказанным.
— Да, более страшную ересь трудно придумать, — прошептал Адемар. — Но как же в Божьем воинстве…
Реакция графа Раймунда была более сдержанной:
— Скверно… Но какое это имеет отношение к рассказанной им истории?
— Он был одним из еретиков, — стал рассуждать Адемар, преодолев свой ужас. — Испугавшись, что ты выдашь мне его секрет, он придумал эту историю с видением. Ну? Похоже на правду?
Что я мог ответить на этот вопрос? Сигурд взял в руки копье, на котором он жарил мне мясо, и принялся ворошить раскаленные уголья. Они поскрипывали и потрескивали, рассыпая искры. Я поежился.
— Если я назову Петра еретиком, вы сожжете его на костре.
— Если он действительно верит в сказанное и учит этой ереси других, он заслуживает подобной казни, — заметил Раймунд.
— Что же мне делать? — озадаченно произнес Адемар. — Если я начну его пытать и выжгу это гнездовье еретиков, взаимная ненависть и насилие только усилятся, в то время как мы должны стремиться к единству. Если раскольников окажется много, это может привести к междоусобной войне. Мы подарим Антиохию Кербоге.
Анна посмотрела на епископа без малейшего сострадания.
— На кострах и без того погибло великое множество христиан. Возможно, видение Петра Варфоломея свидетельствует о его раскаянии.
— Или о страхе перед наказанием, — добавил Сигурд.
Адемар поднялся на ноги.
— Я обдумаю твои слова и приму окончательное решение завтра утром. — Он поднял глаза к затянутому дымом ночному небу. — Боюсь, что скоро начнет светать.
— Я не сказал ничего конкретного, — предупредил я. — Я ни в чем не обвинил Петра Варфоломея.
— Понимаю. До поры до времени можешь за него не волноваться.
Епископ стал спускаться по ступеням, согнувшись, как под непосильной ношей.
— Даже бесчестный человек может сподобиться истинного видения! — крикнул я ему вослед.
Адемар не ответил.
— Я думала, тебя уже нет в живых…
Стояла такая духота, что уснуть было решительно невозможно, хотя мы и разделись донага. Мы с Анной лежали, глядя друг другу в лицо, на плитах верхней площадки башни. По моей груди то и дело стекали капельки пота.
— Лучше бы я умер, — горько усмехнулся я, вспомнив о людях, павших от моей руки.
Прежде чем я успел что-либо понять, Анна отпустила мне звонкую пощечину.
— Никогда не произноси таких слов! Никогда, слышишь?! — Ее голос дрожал от волнения. — Мне и без того тошно. Если же…
— Ты даже не представляешь себе, что я сделал!
— Меня это не интересует.
— Я убивал людей, я общался с еретиками, я слышал то…
Анна отвесила мне еще одну пощечину, и я даже не пытался от нее увернуться.
— Замолчи сейчас же! Своему отчаянию ты можешь предаваться и в одиночку!
Она повернулась ко мне спиной. Между нами пролегло молчание.
На меня нахлынуло горячее желание признаться ей в том, какую роль я сыграл в падении города. Столь сильного ощущения собственной греховности я не испытывал с детства. Я раз за разом повторял про себя слова признания, но не решался произнести их вслух, боясь лишний раз расстроить Анну, которая никак не могла прийти в себя после недавних переживаний, вызванных моим внезапным исчезновением. Я боялся, что она простит меня очень нескоро, и осажденная Антиохия была не самым лучшим местом для того, чтобы давать волю эмоциям.
— Что нам теперь делать?
— Ждать. Мы должны смотреть своей судьбе в лицо. Я случайно подслушал разговор Боэмунда с его шурином. Тот отправится к императору и известит его о том, что войско погибло. Они надеются, что после этого император откажется от идеи восточного похода.
Анна тут же вновь повернулась ко мне лицом.
— Неужели это правда? Мы и без того вот-вот пойдем ко дну, а он навешивает на нас новые камни!
— Он скорее согласится умереть, чем отдать Антиохию. — Мне вспомнилось его обещание, данное на заседании военного совета. — Если здесь появится император, Боэмунд сразу лишится титула правителя города.
Поежившись то ли от страха, то ли от негодования, Анна тихо спросила:
— Так что же нам делать? Ждать своей судьбы, ни на что не надеясь?
— А что еще нам остается делать?
— Ты говоришь как Сигурд, одержимый идеей смерти.
— Трудно не думать об этом.
— Лучше думай о жизни, о своих детях и о маленьком внуке или внучке. Ты ведь надеешься увидеть их снова?
— Нет, — ответил я, покачав головой, хотя Анна и не смотрела на меня. — Я стараюсь о них не думать.
— А вот я думаю только о них!
28
Едва я смежил веки, как стало светать. Юго-восточная часть города все еще была объята дымом, поднимавшимся над пепелищами, и утренний воздух пах горечью. Жара стояла с самого утра, поскольку до летнего солнцестояния оставалось всего десять дней; на небе не было ни единого облака, которое могло бы прикрыть нас от палящих лучей солнца. Я тут же пожалел о том, что поддел под кольчугу плотную стеганую тунику. Смочив в воде небольшую тряпицу, я повязал ее себе на шею, чтобы раскаленная сталь не обжигала мне кожу, и повесил на пояс шлем. С какими бы врагами ни свела меня в этот день судьба, я был готов к встрече с ними.
Ждать этой встречи пришлось недолго. Стоило мне выйти из башни, как я увидел внизу Сигурда, ожесточенно спорившего о чем-то с незнакомым мне норманном. Когда я спустился вниз, рыцаря возле башни уже не было.
— С кем ты говорил?
Сигурд сплюнул на землю.
— С одним из помощников Боэмунда.
— И чего же он хотел?
— Ничего особенного. Он требовал, чтобы мой отряд отправился в горы на подмогу норманнам, охраняющим город от турок, засевших в крепости.
Мое сердце забилось чаще.
— Ты не должен этого делать!
— Именно это я ему и сказал. Но ты же знаешь, как упрямы эти отвратительные норманны. Рыцарь поклялся, что, если мы не выполним приказ, Боэмунд выкурит нас из наших башен и казнит как трусов.
— В любом случае нам конец.
Мне стало не по себе. Сначала Боэмунд послал своего шурина к императору, дабы лишить нас его помощи, теперь и вовсе решил раз и навсегда избавиться от последних византийцев, сдерживающих его амбиции. Он либо казнит нас как дезертиров, либо отправит нас на передовую, где мы падем от рук турок. Мне невольно вспомнилась библейская история об Урии и Давиде.
Можно было не сомневаться, что в случае невыполнения приказа Боэмунд исполнит свою угрозу, ведь накануне он, не моргнув глазом, сжег полгорода, принеся в жертву добрую половину своих соотечественников. Ему ничего не стоило добавить к их числу горстку варягов.
Сигурд, за пояс которого были заложены два метательных топорика, пребывал в глубокой задумчивости. Его боевой топор и щит стояли возле стены.
— Меня утешает лишь одно. В горах мы сможем умереть достойно. Я возьму с собой дюжину бойцов и отправлюсь в горы. Все же остальные останутся здесь. Они займутся охраной нашего лагеря и тебя с Анной.
— Меня охранять не надо! — Превозмогая охвативший меня страх, я заявил: — Я отправлюсь в горы вместе с тобой.
Сигурд презрительно усмехнулся.
— Деметрий Аскиат, сколько лет прошло с той поры, как ты служил в действующей армии?
— Девятнадцать.
— И ты отправишься на эту гору защищать интересы норманнского ублюдка? Тебя убьют в первую же минуту.
— Я пойду вместе с тобой, — настаивал я.
— Звали туда меня, а не тебя, понял? Подумал бы лучше об Анне!
Я нахмурил брови.
— А если Анна попросила бы остаться тебя, ты бы ее послушал?
