Поэтому она смутилась даже меньше, чем ожидала, когда около десяти часов получила записку, которая доказала ей, как верно она угадала. В этой записке было не много слов, но зато сколько грозных намеков для той, которая читала их в той же маленькой гостиной, где она приняла столь невыполнимое для нее решение навеки отослать от себя Пьера Отфейля! Какую страшную катастрофу предвещали эти строки!
«Мадам!
Сегодня в два часа я буду иметь честь явиться к вам. Смею ли я надеяться, что вы соблаговолите принять меня или, если этот час неудобен для вас, назначить мне другой. Прошу принять уверения в том, что ваши маленькие желания всегда будут с готовностью исполнены.
Почтительнейше преданный вам
Оливье Дюпра».
— Скажите, что согласна, — отвечала она, — и что сегодня я буду дома.
Она была не в силах письменно ответить на эту записку, которая, в сущности, была совершенно банальна, но Оливье, очевидно, набросал ее в исключительном состоянии тревоги и решимости. Эли знала его почерк и видела по характерным зигзагам, что перо было стиснуто и чуть не сломано. «Война! — сказала она себе. — Тем лучше! Через несколько часов я узнаю, что делать…»
Но несмотря на свою природную энергию, несмотря на всю силу сопротивления, которой наполняла ее страсть, какими долгими показались ей эти часы! Ей казалось, что с каждой минутой ее нервы слабели под гнетом страшной тяжести. Она не велела никого впускать, кроме рокового посетителя. Приготовляясь к битве, от которой зависело все будущее ее счастье, ей надо было замкнуться, укрыться в полное уединение.
Поэтому она плохо скрыла чувство неприятного удивления, когда около половины второго в гостиную вошла Ивонна де Шези, которая насильно нарушила запрещение. Стоило только взглянуть на личико хорошенькой и разбитной парижанки, чтобы заметить, что драма разыгралась и в этой жизни, которая, казалось, должна бы быть вечным праздником. Детская физиономия молодой женщины выражала горе и изумление. В ее голубых глазах, всегда таких веселых, теперь выражался застывший ужас, как будто перед ними неожиданно предстало что-то невыносимо страшное; ее жесты обнаруживали нервную напряженность, которая находилась в странном контрасте с ее обычным порханием.
Эли сразу вспомнила разоблачения Марша на пароходе: моментально догадалась она, что Брион начал свой любовный шантаж этого бедного ребенка. Она осудила себя за нетерпеливое движение и, несмотря на собственную беду, со всей своей ласковостью приняла бедняжку, которая, лепетала извинения.
— Вы отлично сделали, что ворвались в мои двери: вы знаете, что для вас я всегда дома… Но вы так взволнованы! Что такое происходит?
— Происходит то, что я погибла, — отвечала Ивонна, — если только не найдется кого-нибудь, чтобы помочь мне, спасти меня… Ах, — продолжала она, прижимая руки ко лбу, как будто прогоняя кошмар, — когда я вспоминаю все, что пережила со вчерашнего дня, то думаю, что это мне приснилось… Дело в том, прежде всего, что мы разорены, абсолютно, непоправимо разорены. Мне это стало известно всего сутки тому назад… Деликатный, благородный Гонтран делал все, чтобы скрыть от меня до конца… А я еще упрекала его за то, что он играл в Монте-Карло! Бедный, дорогой мальчик! Он надеялся, что счастливый случай даст ему сто или двести тысяч франков — первый основной фонд, чтобы снова восстановить наше состояние… Ведь он будет работать. Он решился пойти на что угодно. О, если бы вы знали, какой он добрый и смелый!.. Из-за меня одной он страдает. Из-за меня, чтобы дать мне побольше роскоши, он отважился на слишком рискованные операции. Он и не подозревает, как безразлично для меня все это… Я! Да ведь я ему уже говорила! Я согласна жить и на пустяки; неважная портниха, которой бы я распоряжалась и которая делала бы мне платья по моему вкусу; маленький домик в Пасси, один из этих милых английских домиков; наемная карета для визитов и театра — и я буду самой счастливой из женщин. И я знаю, такая жизнь нравилась бы мне. В сущности, я не рождена для богатой жизни. Хорошо еще хоть это!..
Эту программу, которая казалась ей скромной, но требовала по крайней мере пятьдесят тысяч франков в год, она набросала с такой милой смесью ребячества и рассудительности, что у госпожи де Карлсберг сердце сжалось. Она взяла ее за руку и, привлекши к себе, обняла.
— Я знаю ваше сердце, Ивонна… — сказала она. — Но надеюсь, что все еще можно поправить. У вас есть друзья, добрые друзья, и прежде всех я… В первую минуту люди теряют голову, а потом оказывается, что разорились вовсе уж не так…
— Кажется, что так! — промолвила молодая женщина, качая головой. — Только потому, что я уверена в вашей дружбе, — продолжала она, — только потому я и пришла сегодня к вам. Раз вечером эрцгерцог говорил с моим мужем о затруднении, в которое его поставила невозможность найти честного человека для наблюдения за его Трансильванскими землями… А так как в последний вечер принц был очень ласков с нами, то мы думали…
— Что Шези может стать его управляющим? — перебила Эли, которая не могла удержаться от улыбки перед такой полной наивностью. — Не пожелала бы я этого своему злейшему врагу… Если вы действительно дошли до того, что вашему мужу надо искать службу, то ему может помочь только один человек…
Произнося эти слова, она могла видеть, как детское личико Ивонны, которое было просияло от ее ласкового приема, снова затуманилось, а во взгляде отразились боязнь и возмущение.
— Да, — настаивала Эли, — один только человек, и это Дикки Марш.
— Командир? — вымолвила госпожа де Шези с очевидным изумлением. Но потом она снова покачала головой, и на губах ее появилась горькая усмешка.
— Нет, — сказала она, — теперь я отлично знаю, чего стоит эта мужская дружба и какую цену назначают они за свои услуги. Я разорилась еще недавно, и уже нашелся один, — одну секунду она колебалась, — да, уже нашелся один, который предложил мне деньги… Ах, дорогая Эли… — И она закрыла руками лицо, покраснев от негодования. — Если я соглашусь стать его любовницей.
Вы не знаете, вы не можете знать, что испытывает женщина, когда она вдруг узнает, что в течение долгих месяцев ее, как зверя охотник, преследовал человек, которого она считала другом… Все фамильярности, которые она дозволяла, не обращая на них внимания, потому что не видела в них зла, маленькое кокетство, которое она невинно допускала, всякие интимности, к которым она относилась без недоверия, — все это сразу вспоминается ей и причиняет стыд, страшный стыд.
Она не видела подлой игры, которая скрывалась под этой комедией. И вдруг увидела. Она не была виновата, и вот ей кажется, что она провинилась. Перенести еще позор такого рода, нет, никогда! Марш сделает мне такое же унизительное предложение, какое сделал другой… Ах! Это слишком стыдно!..
Она не назвала ничьего имени. Но по этому трепету оскорбленного целомудрия госпожа де Карлсберг угадала сцену, которая разыгралась, без сомнения, в это самое утро между неблагоразумным, но честным созданием и негодяем Брионом. Лишний раз поняла она, насколько эта взбалмошная, шаловливая парижанка была действительно невинным ребенком, перед которым жизнь впервые раскрывала свои грубые стороны. Было что-то трогательное, почти тяжелое в этих угрызениях и раскаяниях, в этом внезапном возмущении души, которая осталась нетронутой вследствие незнакомства с жизнью!
Эли от всего сердца сочувствовала несчастному ребенку, хотя ей самой грозила иная грубость иного человека. Она стала говорить с ней про Марша, передала разговор на яхте, обещание американца, но вдруг, с необычайной остротой восприятия, которая появляется у нас по отношению к беспокоящим нас предметам, вдруг услыхала, что в отдаленной гостиной отворилась дверь. «Это Оливье!» — подумала она. В то же время, повинуясь инстинктивному порыву суеверия, она взглянула на Ивонну, все еще дрожавшую, и мысленно сказала себе: «Я помогу ей. Это доброе дело принесет мне счастье…»
— Успокойтесь, — прибавила она вслух, — сейчас я не могу дольше говорить с вами, потому что ожидаю кое-кого. Но приходите завтра днем, и клянусь вам, что я найду то, что вы ищете для Гонтрана. Предоставьте мне действовать… И побольше храбрости! Главное, чтобы никто ничего не подозревал… Никогда не следует, чтобы нас видели страдающими…
Эту проповедь светского героизма она адресовала и самой себе. Она говорила очень кстати, потому что лакей как раз отворил дверь и доложил:
— Господин Оливье Дюпра.
И, однако, госпожа де Шези, видя Эли такой веселой, такой приветливой и полной достоинства, никогда не догадалась бы, что значило для любовницы Отфейля появление в этой гостиной нового лица, а он, в свою очередь, не менее чем обе дамы, корректный и сдержанный, извинился, что не явился раньше засвидетельствовать им свое почтение.
