Море было еще страшней, чем суша. Всюду, насколько хватало глаз, виднелась твердая сизая корка, вся в язвах, похожих на отметины чудовищной оспы. Под этой неподвижной коростой угадывалась невероятная сила, еле сдерживаемая ярость, будто море грозило подняться с глубин, взломать свой черепаший панцирь и пойти войной на твердь земную, чтобы умерить ее пыл. От опасных берегов Портичи, Торре-дель-Греко, Торре-Аннунциаты и Кастелламаре в спешке отходили лодки, которые двигались только благодаря отчаянным взмахам весел, ибо ветер, неистово дующий на суше, на море опадал, как мертвая птица. Из Сорренто, Меты, Капри шли лодки на помощь жителям прибрежных городков, окруженных безжалостным пламенем. Потоки грязи лениво спускались по склонам Монте-Соммы, извиваясь, как черные змеи, а в местах, где грязь встречалась с потоком лавы, поднимались облака пурпурного пара; до нас долетало зловещее шипение – так шипит раскаленное железо, погруженное в воду.
Огромная, похожая на мантию каракатицы черная туча, набитая пеплом и раскаленными кусками лавы, тяжело отвалила от вершины Везувия и, подгоняемая ветром, по счастливой для Неаполя случайности дувшим с северо-запада, медленно поползла в сторону Кастелламаре-ди-Стабия. Грохот вздувшейся черной тучи, ползущей по небу, был похож на громыхание груженной камнями телеги, катящейся по разбитой дороге. Время от времени из разрывов тучи на море и сушу градом летели куски лавы, они сыпались на поля и на твердую корку вод с грохотом, с каким телега сбрасывает булыжник; ударяясь о землю и коросту на море, они поднимали красноватые клубы, застилавшие звезды. Везувий кричал в алом мраке пугающей ночи. Отчаянный плач поднимался над несчастным городом. Я сжимал руку Джека, чувствуя, как он дрожит. Побледневший, он смотрел на адское зрелище, и страх, ужас и удивление смешались в его вытаращенных глазах.
– Пойдем, – сказал я и повел его за руку.
Мы вышли и через переулок Святой Марии Египетской направились к Пьяцца Реале. На стенах переулка с такой яростью бушевал алый свет, что мы брели по нему наощупь, как слепые. Из окон выглядывали полуголые люди, они размахивали руками, с громким криком и хриплым плачем звали друг друга, окликали бегущих по улице, а те, глядя в небо и тоже крича и плача, бежали дальше не останавливаясь. Со всех сторон полуодетые или совсем голые обезумевшие люди несли свечи и факелы к статуям Девы Марии и святых в часовенках, становились на колени прямо посреди мостовой и, колотя себя в грудь и заливаясь горючими слезами, громкими воплями призывали на помощь Мадонну и святого Януария.
Как бывает при большой опасности, когда святой образ или слабое мерцание свечи в часовне вдруг вызывает в памяти сердца надежду, раскаяние, страх, отринутую или позабытую веру в Бога и удивленный, взволнованный человек, внезапно охваченный чувством любви, останавливается с трепетом в душе и вглядывается в святой образ, так случилось и с Джеком. Он вдруг остановился перед часовней, закрыл лицо руками и выдохнул:
– Оh, Lord! Oh, my Lord!
На его стон из глубины часовни отозвался писк, как будто птичий. Мы услышали слабое биение крыльев и птичий гомон. Джек испуганно отпрянул.
– Не бойся, Джек, – сказал я, сжав ему руку, – это птицы Мадонны.
В эти страшные годы, услышав тревожный вой сирен, возвещавший приближение бомбардировщиков, все птицы Неаполя прятались в часовнях. Взъерошенные воробьи, ласточки с круглыми блестящими глазками под белыми веками забивались вглубь часовен и там жались друг к другу, сидя среди фигурок грешников в чистилище из воска и папье-маше.
– Думаешь, я напугал их? – тихо спросил Джек, и мы на цыпочках, стараясь не потревожить птиц Мадонны, ушли прочь.
Полуголые старики с растрепанными безжалостным ветром серебряными волосами шли, держась за стены, еле двигая худыми ногами, и выкрикивали обрывки слов, мне казалось, на латыни – может, это были магические ритуальные формулы проклятия, может, молитвы раскаяния, признания в грехах, объявление о готовности по-христиански встретить смерть. Толпы людей с перекошенными лицами шли торопливо, почти бежали плотными рядами, как солдаты на осаду крепости, они выкрикивали угрозы и оскорбления высунувшимся из окон, призывая покаяться в грехах, ибо наконец пришел Судный день, и кара Господня не пощадит ни женщин, ни стариков, ни детей. Из окон им отвечали громким плачем, гнусными оскорблениями, толпа на улице эхом вопила и стенала, грозя небу сжатыми кулаками.
От Пьяцца Реале мы поднялись к Санта-Терезелла-дельи-Спаньоли, и пока спускались к виа Толедо, суматоха нарастала, нам все чаще встречались сцены ужаса, ярости и страдания, вид у людей становился все более агрессивным. У Пьяцца-делле-Карретте толпа разъяренных женщин с воплями возмущения пыталась взломать дверь борделя для негров, которую блудницы в спешке забаррикадировали. Наконец женщины ворвались в заведение и через какое-то время объявились на пороге, таща за волосы голых девок и окровавленных, оцепеневших от ужаса чернокожих солдат, которые при виде объятого пламенем неба, черных облаков над морем и закутанного в огненное покрывало Везувия сжались, как испуганные дети. Нападение на бордель сопровождалось осадой пекарен и мясных лавок. Как это всегда бывает, к слепой ярости народа примешивалось непреходящее чувство голода. Хотя фанатичную ярость в людях вызывал не голод, а страх, переходящий в гражданский гнев, в жажду мести, в ненависть к себе и другим. Как всегда, простой люд в страшной напасти видел кару небесную, он видел в ярости Везувия гнев Девы Марии и всех богов христианского Олимпа, огорченных грехами и пороками людскими. Вместе с раскаянием и стремлением к искуплению, с жадной надеждой увидеть злодеев наказанными, с наивной верой в справедливость столь жестокой и несправедливой природы, вместе со стыдом за собственное ничтожество, которое люди с горечью осознают, в простом народе, как всегда, просыпалось малодушное чувство безнаказанности – корень стольких непотребных дел, подленькая убежденность, что в такой великой беде, в таком хаосе все дозволено и все справедливо. Поэтому в те дни со слепой яростью и холодной рассудительностью совершались деяния ужасные и деяния прекрасные – все на грани отчаяния, ибо многое могут сделать с простыми душами страх и стыд.
То же самое в глубине души чувствовали и мы с Джеком при виде такого нечеловеческого страдания. Теперь мы были связаны не только узами дружбы и жалости побежденных и победителей, но и этим страхом и этим стыдом. Джек был подавлен и ошеломлен столь страшным возмущением природы. Как и он, все американские солдаты, еще недавно самоуверенные и пренебрежительные, гордые своим положением людей свободных, теперь спешно бежали, прокладывая себе дорогу локтями и кулаками, являя смятение души в смятении поступков: кто бежал молча с искаженным от страха лицом, кто мучительно стонал, закрыв глаза руками, одни воинственными группами, другие поодиночке, оглядываясь по сторонам, как загнанные волки.
В лабиринте переулков, спускавшихся к виа Толедо и Кьяйя, толпа становилась все плотнее и неистовее, как бывает во время народных волнений, сравнимых с волнением в человеческом теле, когда кровь накатывает волной и рвет сосуды в сердце или в мозгу. Стекаясь из дальних кварталов города, народ собирался в местах, которые с давних времен считались для Неаполя святыми: на Пьяцца Реале, возле здания суда, замка Маскио Анджоино, возле собора, где хранится чудодейственная кровь святого Януария. Здесь была сильнейшая давка, временами похожая на народный бунт. Американские солдаты, затерянные в пугающей толпе, которая неистово швыряла их из стороны в сторону, крутя и бросая на манер дантовской вьюги, тоже казались охваченными страхом и ужасом. С грязными от пота и пепла лицами, в изорванной форме, теперь тоже униженные, это были уже не свободные люди, не горделивые победители, а жалкие побежденные во власти слепой ярости природы, тоже обожженные до глубины души огнем, опалявшим небеса и сушу.
Время от времени глухой гул расходился по таинственным подземным лабиринтам, отчего дрожала мостовая у нас под ногами и сотрясались дома. Хриплый утробный голос с бульканьем выходил из колодцев и канализационных стоков. Фонтаны выбрасывали серные струи пара и кипящей жижи. Подземный гул, глубинные голоса и кипящая жижа выдавливали из земных кишок жалкий народец, который в гибельные дни спасался от бомбардировок, забиваясь в излучины древнего анжуйского водовода, по словам археологов, проложенного под Неаполем еще первыми жителями города: то ли греками, то ли финикийцами, то ли пеласгами, таинственными людьми, вышедшими из моря. Об анжуйском водопроводе и его странных обитателях говорил еще Боккаччо в своей новелле об Андреуччо из Перуджи. Вылезали эти несчастные из адской грязи, из своих мрачных лежбищ, лачуг, колодцев и канализационных стоков, таща на плечах жалкий скарб, а кто, как новые Энеи, – дряхлого родителя или «пекурьелло», пасхального ягненка, который на Пасху (была как раз Страстная Неделя) украшает стол даже в самом бедном неаполитанском доме, – это святая пища, ибо несет в себе образ Христа.
