— Обнаружен? — подняв брови, с нажимом переспросил Дзержинский. — Под лавкой валялся?
— Как сообщают, поймать его не удалось. Преступник скрылся, оглушив и обезоружив двоих милиционеров.
— Обезоружив, но не убив? Это, конечно, хорошо. Но довольно странно. Вы не находите?
— Быть может, он испытывает жалость, так сказать, к своим?
— Не исключено. В любом случае это дает нам повод надеяться, что бывший товарищ не окончательно безнадежен.
— В телефонограмме сказано, что он даже оружие не забрал. Только патроны.
— Это и вовсе можно счесть обычной предосторожностью. Чтобы наши люди, буде придут в себя и станут преследовать, не смогли его подстрелить. Нет, положительно мне представляется, что этот Судаков не враг. Он просто запутался. Я видел портрет, который нарисовал профессор Дехтерев. Госпожа Згурская действительно хороша собой. А что, если наш милиционер попросту влюбился?
— Да ну как — то это… несерьезно, — дернул плечом секретарь.
— А вы зря отбрасываете такую версию. Она многое объясняет. Вы запросили личное дело Судакова?
— Так точно, Феликс Эдмундович! Судя по имеющимся документам, просто образец красного командира. Службу начал в девятьсот четвертом, участвовал в Русско — японской. Награжден Георгиевским крестом за взятие в плен японского полковника. После демобилизации работал на пристани грузчиком, затем возглавлял всю артель. В империалистическую вновь был призван. И опять награжден «Георгием» — за выбытием офицеров возглавил спешенный эскадрон и удержал позицию до приказа об отходе. Произведен в унтеры. С Февральской революции в полковом комитете. После Октябрьской революции командовал эскадроном. Награжден именным наганом по приказу наркомвоенмора. Был тяжело ранен при обороне Камышина и по излечении откомандирован в Елчаниново для борьбы с бандитизмом. Представлен к ордену Красного Знамени, кандидат в члены ВКП(б), имеет блестящие рекомендации.
— Парадоксально! Прямо мистика какая — то. Впрочем, профессор Дехтерев как раз указывал, что госпожа Згурская владеет своеобразным гипнозом. Вот как хотите, — Дзержинский хлопнул ладонью по столу, — я не могу поверить, что такой человек, кровью доказавший преданность революции, продался врагу! Это либо страсть, либо гипноз. Что, впрочем, почти одно и то же. Разошлите депеши во все губернские управления ГПУ и НКВД. Згурская и Судаков нужны мне живыми и желательно невредимыми!
Дзержинский рассек воздух рукой, словно отметая возможные противоречия.
— Феликс Эдмундович, вы бы не волновались так. — Секретарь с укоризной глянул на обострившиеся черты и без того худого лица председателя ОГПУ. — Может, вам чаю сделать с лимоном? Или вот кофе хороший есть — не морковный, настоящий!
— Да что ты заладил! Я намерен жить еще лет тридцать или сорок! И нервы у меня железные, на каторге выкованные! Ты мне вот что лучше скажи: в телефонограмме об одном только Судакове говорится?
— Да. — Секретарь протянул журнал.
Дзержинский быстро пробежал глазами текст и захлопнул
гроссбух:
— Хотелось бы знать — они вдвоем сюда прибыли, или Татьяна Михайловна где — то в ином месте прячется?
Секретарь пожал плечами.
— По логике вещей Згурская вполне может искать укрытие в Москве — она ведь коренная москвичка. Надо уделить особое внимание столице и пригородам: облавы, проверка паспортного режима, ориентировки для всех наших секретных сотрудников на местах. Тщательнейшим образом проверьте Расторопино и его окрестности. — Дзержинский замолк на полуслове. — Постой! Станция Расторопино. По правую руку — село Расторопино, а по левую — село Верхне — Семеновское.
— Так точно.
— А около него, — продолжил Дзержинский, — санаторий ОГПУ «Лесная даль».
Секретарь увидел, как мрачнеет лицо Дзержинского, и внутренне напрягся.
— А в этом санатории, как вы, несомненно, помните, содержится бывший генерал Джунковский.
— Феликс Эдмундович, — заговорил секретарь, чувствуя, как ему передается волнение шефа. — Вы полагаете, Судаков пробирается туда, чтобы убить Джунковского?
— На этот вопрос мы не можем сказать ни «да», ни «нет» и, следовательно, должны полагать, что «да». Немедленно телефонируйте в санаторий! Джунковского как можно скорее тайно доставить в Москву. В санатории устроить засаду, усилить посты, и доведите до сознания каждого бойца, что им противостоит чрезвычайно опасный враг. При отказе сложить оружие приказываю открывать огонь на поражение.
— Феликс Эдмундович, вы же вот только что говорили «взять живьем».
— У всякого бывают минутные слабости. Если враг не сдается, его уничтожают!
Пес, узнав хозяйку, радостно завилял хвостом и повис на цепи, перебирая в воздухе передними лапами в безнадежной попытке водрузить их на плечи Татьяны Михайловны и преданно облизать ей лицо.
— Не шали, Самурай. — Хозяйка потрепала пса за ухом и вошла в сени.
— Мама! Ой, как хорошо, что ты приехала! — распахнула дверь Ольга. — Я так ждала, так волновалась!
— А вот и Танечка — голубка моя! — Надежда Акимовна, вытирая руки краем передника, устремилась навстречу любимице. — А тут как раз и пирог испекся! С дороги, поди, устала? Сейчас и попотчуем! Оленька, золотце, давай собирай на стол.
Середина мая 1924— А Петр Федорович где? — поцеловав морщинистую щеку старой кормилицы, спросила Татьяна Михайловна.
— Так улетел, сокол! Днем узелок свой взял и потопал.
— Куда?
— Да кто ж его знает? Может, на станцию, может, еще куда…
— Жаль как! — печально вздохнула Згурская. — А я как раз местечко для него нашла. Глупо получилось — даже не попрощались.
— Ну и что с того? — Надежда Акимовна развела руками. — Жизнь — она такая. Не всякий раз по — писаному случается. Иногда и так вот — запростецки. Ушел, как ветром дунуло. Главное ж не в том, что на пороге не почеломкались, а чтоб в другой раз, встречаясь, добра и здравия пожелать хотелось.
Татьяна Михайловна чуть поморщилась от потока банальностей, но не стала унимать рассуждения хозяйки дома.
— А он, как я поглядела, человек хороший. И рассудительный, и так… Без всяких глупостей в голове. Еще поутру встал, я ему с собой еды положила, и, значит, пошел. Да ты присаживайся, присаживайся к столу, голубушка. Что ж стоишь — то?
— Сейчас, только руки помою.
— И то верно! Что это я, дура старая, совсем затуркалась!
Татьяна Михайловна подошла к рукомойнику, надавила на висящий стержень и, набрав в ладони воду, плеснула налицо. Умом она понимала, что Судаков поступает верно, что где — то далеко его ждет семья. Что и без того она, Згурская, причинила ему столько неприятностей, подвергла стольким опасностям. И его самого, и его жену с дочерью. И все же со стыдом Татьяна ощущала боль и огорчение от расставания, тем более такого.
Она ловила себя на мысли, что все последние дни рядом с хладнокровным, уверенным в себе, сильным мужчиной она и сама чувствовала себя спокойней и уверенней.
«Господи, неужели я к нему испытываю что — то больше, нежели дружеская признательность? — с испугом подумала Татьяна Михайловна. — Нет, не может быть. Не должно и не может быть!»
Она намылила руки бурым куском мыла, ополоснула. Ольга подала полотенце.
— Мама, ты чем — то взволнована?
Татьяна Михайловна покачала головой:
— С Петром Федоровичем нехорошо получилось.
— Честное пионерское, он сам ушел! Ему никто и словом не обмолвился!
— Да, конечно. Пойдем к столу. Завтра утром отправимся в Москву, так что после ужина, будь добра, не засиживайся, сразу ложись спать.
Ела Татьяна Михайловна без особой охоты, все пытаясь разобраться в мыслях и чувствах.
— Да что ж ты не ешь совсем, голубонька? — выдернула ее из размышлений Надежда Акимовна. — Али невкусно?
— Нет, спасибо. Очень вкусно! Просто устала. Москва с непривычки оглушает.
— И то правда. Я туда на Пасху, значит, на ярмарку ездила, так приехала, будто у меня на голове целый день горох толкли! Так, может, спать пойдешь?
— Пожалуй, — согласилась Татьяна Михайловна.
Она встала из — за стола, и тут, сметая все на пути, в комнату влетела перепуганная Ольга.
— Что такое, доченька? — всполошилась Згурская.
— Мам, мне тебе по секрету сказать нужно. — Ольга схватила мать за руку и потащила на крыльцо.
— Ну что еще?
— Мам, я в уборную ходила, там… — она застеснялась, — неподалеку Петр Федорович прячется! Велел тебя позвать. Только чтоб тихо.
— Хорошо, спасибо. — Татьяна Михайловна удивленно поглядела в темноту. — Иди в дом, бабе Наде ничего пока не говори. Я скоро вернусь.
— А может, не идти тебе? — переспросила Ольга. — Он страшный! Как глянет…
— Постыдись! Как ты можешь?! — перебила дочку Татьяна Михайловна и начала спускаться с крыльца.
