— Что — «гинекологическая стоматология»?
— Два слова в кроссворде стоят в линию. «Гинекологический» и «стоматология». Если вместе прочитать, смешно.
— Это тебе от необразованности смешно, — сказала я. — А такая культурологическая концепция существует на самом деле. Есть американская писательница Камилл Палья. У нее… То есть не у нее. Скажем так, она оперирует понятием «vagina dentata». Зубастая вагина — это символ бесформенного всепожирающего хаоса, противостоящего аполлоническому мужскому началу, для которого характерно стремление к четкой оформленности.
— Я знаю, — сказал он.
— Откуда?
— Читал. Причем много раз.
— У Камилл Палья? — спросила я с недоверием.
— Да нет.
— А где?
— В Академии ФСБ.
— Контрпромывание мозгов?
— Нет.
— Где же именно? — не отставала я.
— В стенгазете, — сказал он неохотно. — Там был раздел «улыбки разных широт». А в нем такая шутка: «Что страшней атомной войны? Пизда с зубами».
Чего-то подобного я и ожидала.
— А почему много раз?
— А ее три года не меняли, стенгазету.
— Да, — сказала я. — Ясная картина.
Видимо, моя интонация его задела.
— Что ты меня все время необразованностью попрекаешь, — сказал он раздраженно. — Ты, конечно, про все эти дискурсы больше знаешь. Только я ведь тоже не дурак. Просто мои знания относятся к другой области, практической. И поэтому, кстати, они гораздо ценнее твоих.
— Как посмотреть.
— А как ни смотри. Допустим, я бы эту Камилл Палья наизусть выучил. И что бы я потом с ней делал?
— Это зависит от твоих наклонностей, воображения.
— Ты можешь мне привести хоть один пример того, как чтение Камилл Палья помогло кому-нибудь в реальной жизни?
Я задумалась.
— Могу.
— Ну?
— У меня был один клиент-спирит. Он эту Камилл Палья читал во время спиритических сеансов духу поэта Игоря Северянина. А Игорь Северянин ему отвечал через блюдце, что ему очень нравится, и он сам о чем-то подобном всегда догадывался, только не мог сформулировать. Даже стихи надиктовывал. «Наша встреча, vagina dentata, лишь однажды, в цвету. До и после нее жизнь солдата одиноко веду…»
— Ну вот, — сказал он, — а я эту жизнь одинокого солдата нормально вел и без твоей гинекологической стоматологии. И помог родине.
— А она тебе отплатила. Как обычно.
— За это не мне должно быть стыдно.
— За это никому не будет стыдно. Ты что, не понял еще, где живешь?
— Не понял, — сказал он. — И не буду понимать. Тот мир, где я живу, я создаю сам. Тем, что я в нем делаю.
— Ух ты, какой Павлик Морозов. Если б тебя твои мусора сейчас слышали — наверно, дали б тебе еще один орден. Значит, это место ты нам создал?
— Скорее уж ты.
Я опомнилась.
— Да, извини. Ты прав. Извини, пожалуйста.
— Ничего, — сказал он и углубился в кроссворд.
Мне стало стыдно. Я подошла, села рядом и обняла его.
— Ну что мы с тобой ссоримся, Саш. Давай, может, повоем?
— Не сейчас, — сказал он, — ночью, как луна выйдет.
Я так и осталась сидеть рядом с ним, обняв его за плечи. Он молчал. Через минуту или две я почувствовала, что его тело еле заметно вздрагивает.
Он плакал. Раньше я такого не видела.
— Что случилось? — спросила я ласково. — Кто моего мальчика обидел?
— Никто, — сказал он. — Это я так. Из-за твоей Камилл Палья, у которой там зубы.
— А тебе-то чего из-за нее рыдать?
— А того, — сказал он, — что у нее там зубы, а у меня теперь там когти.
— Где?
— Там, — сказал он. — Когда превращаюсь. Как пятая лапа. Все не решался тебе сказать.
Только теперь все стало понятно — и его новая замкнутость, и та аура иррациональной жути, которая окружала его, когда он становился собакой. Да, все встало на свои места. Бедный, как он, должно быть, страдал, подумала я. Прежде всего надо было дать ему почувствовать, что он дорог мне и такой — если он не видел этого сам.
— Глупый, — сказала я. — Да ну и что? Пусть у тебя там хоть кактус вырастет. Лишь бы хвостик был целый.
— Тебе это правда не важно? — спросил он.
— Конечно, милый.
— И тебе хватает… Ну, так, как мы делаем?
— Более чем.
— Честно?
— Ну, раз уж ты про это заговорил, я бы хотела, чтобы мы менялись. Чтобы иногда ты был Су, а я Чоу. А то Су все время я.
— Нет, извини, еще и пидора из меня делать не надо. Хватит с меня и этих когтей…
— Как знаешь, — сказала я, — я же и не требую. Ты спросил, я сказала.
— Мы с тобой откровенно сейчас говорим?
Я кивнула.
— Скажи, а почему ты мне за весь Гонконг ни разу минет не сделала? Потому что я на самом деле черная собака?
Я сосчитала про себя до десяти. То, что я терпеть не могла слова «минет», было, в конце концов, не его проблемой, а моей — и обижаться не следовало.
— Так ты считаешь, что ты на самом деле черная собака? — спросила я.
— Нет, — сказал он, — это черная собака считает, что на самом деле я — это она.
— И поэтому ты теперь так редко бываешь человеком?
Он кивнул.
— Да мне и не хочется. Ведь у меня здесь ничего не осталось, кроме тебя. Все теперь там… И не у меня, а у нее. То есть у него… Правильно ты про слова говорила, от них одна путаница в голове. Так как насчет минета?
Я опять сосчитала до десяти, но все-таки не выдержала:
— Можно тебя попросить не употреблять при мне этого слова?
Он пожал плечами и криво улыбнулся.
— Теперь уже и слова употреблять нельзя. Только тебе можно, да? Что-то ты меня совсем притесняешь, рыжая.
Я вздохнула. Все-таки по большому счету все мужики одинаковы, и нужно им от нас только одно. И еще хорошо, если нужно, сказал один из моих внутренних голосов.
— Ладно, включай кино. Только не с начала, а с третьего трека…
Как всегда, после безумного и бесстыдного гонконгского рандеву мы долго отдыхали. Я глядела в потолок, на щербатый бетон, казавшийся в резком электрическом свете поверхностью древнего небесного тела. Он лежал рядом. Лапочка, думала я, какой он трогательный в любви. Для него ведь все это такое новое. Если сравнивать со мной, конечно. Надо только следить, чтобы случайно не назвать его лапочкой вслух, а то не так поймет, обидится. Да, не повезло парню с этими когтями. А я ведь слышала про собаку с пятой лапой… Только вот что именно? Забыла.
— Эй, — позвал он. — Ты как?
— Нормально, — ответила я. — Тебе понравилось?
Он поглядел на меня.
— Честно?
— Честно.
— Это просто пиздец.
Я так и села.
— Слушай, я вспомнила!
— Что вспомнила?
— Вспомнила, кто ты.
— И кто я?
— Я читала про такую собаку с пятью лапами. Пес Пиздец. Он спит среди снегов, а когда на Русь слетаются супостаты, просыпается и всем им наступает… Точно. И еще вроде бы в северных мифах его называют «Гарм». Ты не слышал? Нордический проект — это твой профиль.
— Нет, — сказал он. — Не слышал. Интересно. Говори.
— Такой жуткий пес, двойник волка Фенрира. Ярко себя проявит во время Рагнарека. А пока сторожит дом мертвых.
— Какая еще информация?
— Что-то такое смутное… Типа он должен подглядеть, как мужчины делают огонь, и передать секрет женщинам…
— Отказать, — буркнул он. — Что еще?
— Это все, что я помню.
— И какие здесь практические следствия?
— Насчет Гарма не знаю. Это тебе надо в Исландию ехать консультироваться. А вот насчет Пиздеца… Попробуй чему-нибудь наступить.
Я сказала это в шутку, но он отнесся к моим словам совершенно серьезно.
— Чему?
Его серьезность вдруг передалась мне. Я обвела глазами окружающее пространство. Ноутбук? Нет. Электрочайник? Нет. Лампочка?
— Попробуй наступить лампочке, — сказала я.
Прошла секунда. Вдруг лампочка ярко вспыхнула голубоватым огоньком и погасла. Наступила темнота, но сфотографированная сетчаткой спираль еще несколько секунд освещала мой внутренний мир эхом угасшего света. Когда этот отпечаток стерся, темнота сделалась полной. Я встала, нашарила фонарик на деревянном ящике, который служил нам вместо стола, и включила его. Кроме меня, в комнате никого не было.
*
Он не приходил двое суток. Я извелась от тревоги и неопределенности. Но когда он вошел, я не сказала ему ни слова упрека. Увидеть на его лице улыбку оказалось достаточной наградой за все мои переживания. Прав был Чехов: женская душа по своей природе — пустой сосуд, который заполняют печали и радости любимого.
— Ну как? Рассказывай!
— Чего тут рассказывать, — сказал он. — Тут надо показывать.
— Научился?
Он кивнул.
— И чему ты можешь наступить?
— А всему, — сказал он.
— Всему-всему?
Он снова кивнул.
— И мне?
— Ну разве что ты очень попросишь.
— А самому себе можешь?
