Тело, созданное природой, преображенное вмешательством в наследственность, дополненное дивными чувствами и свойствами, все же остается тюрьмой духа. Дух, неудержимый, как свет, закован в панцирь из костей и мяса, и до сих пор между желанием и исполнением — несовершенство природного инструмента. Вне материнской Сферы мы слепы, глухи, беспомощны и недолговечны, как мотыльки. Это оскорбляло Виолу, угнетало, мучило ее, пока…
Виола готова заменить плоть единым полем; костные клетки — вихрями самой мерности. Она убедилась, что это возможно. Испытала на себе. В одном из первых свободных странствий спасла «Индру», раздвинув повторяющийся миг. В другом, куда более далеком, — обнаружила человека на черной скале, и опекала его, и берегла в полете.
…Вначале думала она исчезнуть, доведя до цели каменную «ракету». Но не тут-то было. Виола увидела в Романе человека, с которым можно остаться навсегда. Окончены опыты. В день юбилея решила она сделать давно обдуманный шаг. И теперь, стоя перед открытой дверью, ожидает лишь его. Виола не хочет уходить одна — туда, в уютное мироздание, отныне родной, пронизанный покоем высокий дом, где звездные рои не сжигают и не раздавливают чудовищным тяготением, но светят празднично и мирно, как золотой дождь и стеклянные шары на ветвях новогодней елки.
…В ответ, так и не обернувшись, Роман послал Виоле упрощенный до предела символ самого себя. Маленького, скорченного, как зародыш. Ему страшно. Он не скрывает — разве можно что-нибудь скрыть от Виолы? — ему очень страшно! Хватит на его век сумасшедших просторов. Конечно, она может приказать, внушить, как тридцать лет назад на Аурентине, как пятьдесят лет назад над серым океаном; и он пойдет упругим шагом к перестройке, к освобождению от бренной плоти, ко всему, что она захочет. Но это будет не спасение, а насилие. Роману нравится разводить пчел. Сочтет нужным Виола — будет иногда спускаться к лесным ульям вместе с предрассветными звездопадами. Не сочтет… Что ж, памятной будет пасечнику любовь небожительницы. И еще — останется где-то поблизости со своим сердечным другом учительница тутовых шелкопрядов, дочь Романа и Виолы, мечтательная, но полностью земная Хельга…
«Не останется», — сказали сомкнутые губы Матери.
То ли возлюбленная навеяла такое, то ли само разгоряченное воображение Альвинга подбросило ему эту странную, в золотистом мареве, сцену… Но только увидел он, как, витая среди новогодних роев, манит пронизанная светом Виола кого-то, оставшегося внизу. И со счастливым смехом, протягивая руки, взлетает к ней русая Хельга. И, поколебавшись немного, устремляется в черноту задумчивый Ларри. И капитан Дьюла Фаркаш, уже совсем другой, по-особому улыбаясь, плывет сквозь созвездия, чтобы встать рядом…
Рядом.
Рядом с Виолой.
С Виолой.
С Виолой?!
…Когда Роман выскочил во двор и встал, задыхаясь, на границе очерченного серебром овала, четверо чинно пили чай за столом. И о чем-то основательно толковали мужчины, и Фаркаш дымил как вулкан; и Хельга чуть жеманилась, подкладывая всем варенье; и кивала каким-то репликам капитана порозовевшая от танца, часто дышавшая Виола; и в воздухе колебало струны танго, которое намного старше Виолы, хотя ей сегодня и стукнула ровно тысяча лет.
Бегство Ромула
…Любовь, что движет солнце и светила…
Данте Алигьери
Трехцветная кошка охотилась. Почти ползла в гуще трав, длиннолапая, тощая, мускулистая, сплошной каучук. От холеных пращуров осталась у кошки только неудобная для охоты, некогда престижная окраска.
На расстоянии прыжка хищница сжалась, готовая схватить ближайшую птицу, но белые ширококрылые птицы, давно косившиеся в сторону шороха, вдруг тяжело вспорхнули, паническим кудахтаньем воскрешая образ нелетающих домашних предков.
Кошка досадливо зашипела и тут же поняла, что не виновата. Кур, летевших теперь к лесу, к своим огромным гнездам на вершинах сосен, кур спугнул другой охотник. Круглый, блестящий, горячий, он стоял в поле, невесть откуда взявшись, и дышал опасностью. Какой опасностью, этого кошка не знала. Вместе с нелепой расцветкой она унаследовала от тех, городских, страх перед всем большим, блестящим, движущимся, внезапно появляющимся, подозрительно живым, хотя и непохожим на живые существа. Страх перед машинами. Он жил в крови, хотя машины исчезли давным-давно.
Блестящий бок лопнул вертикальной щелью, щель начала расширяться…
Поражаясь самому себе — насколько хладнокровно он все делает, — Ромул отстегнул кнопку белой кобуры, достал массивный старинный пистолет. Перламутр на рукояти не грел, не холодил — машина сама легла в руку, змеей пристроилась вокруг пальцев.
Благо Лауры в том, что мы дисциплинированны и не переоцениваем собственную жизнь.
Первым делом он прострелил голову робота, чтобы тот не вмешался, слепо следуя программе защиты хозяина. Сиреневый ореол погас, померкла белизна; черная, как свежей смолой облитая, статуя грохнулась на ковер.
Он обвел взглядом салон корабля — последнее, что суждено увидеть. Настоящий островок Лауры. Восточные ковры под ногами и на стенах, яркие и строгие, как стихи Корана. Кинжалы столь драгоценные и вычурные, что даже мысль об их мясницком предназначении кажется кощунством. Эмалевые миниатюры — колибри в пестром птичнике живописи, прелестные родственницы золотокрылых музейных кондоров. В салоне отсутствовали приборы — корабль вела воля пилота. Ромул сосредоточивался, глядя в яшмовые зрачки священного тибетского льва.
…Стоя посреди красно-желтого ковра, он расставил ноги пошире и прижал ствол к виску, прямо к бьющейся вене.
Скорей, скорей, пока не вздыбилась волна самосохранения…
Они не остановят, ибо чтут чужую свободу. Они сделали все, что могли, — прочли проповедь…
Спуск. Такой податливый. Подушечка пальца почти не чувствует сопротивления. Спуск…
Когда лаурянин, в белоснежном камзоле с золотой нагрудной цепью, коротких белых штанах и лайковых сапогах с кружевными отворотами, ступил, небрежно откидывая широкий струисто-синий плащ, в луговое разноцветье, — голова его закружилась от запахов. Полынь и мед, пряное и приторное, смола и высушенные солнцем травы, и пугливый воздушный след пробежавшего зверя, и гнилая струя болот.
Впереди заросли глубиной по колено, а то и по пояс — скромные белые лепешки тысячелистника, лиловый железный чертополох, нежная медовая кашка, обильный желтый дрок… Дождевые липкие русла. Подкова кряжистых сосен. Яростный щебет в куполе одинокой яблони-дички. В лесу — серые, угловатые не то утесы, не то бастионы. Космодром Земля-Главная.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
