Красный командир прикинул, куда можно наклеить листовку, находясь на марше, и без всякой симпатии поглядел на полускрытую повязкой физиономию Льва Захаровича.
– Касательно же антинаучности могу доложить, что современная марксистская наука не признает поповской мистики с ее потусторонними мирами и прочими Шамбалами. Блаватская и Рерих – суть продукты разложения капиталистической цивилизации, ее гниющие зловонные отбросы! Мы такое обязаны отвергать с порога. Ибо коммунист… – Кречетов привычно проследил взлетающий к зениту острый длинный палец – …стоит на твердой скале материалистического учения… Этот вражина уже пугал вас своей Агартхой?
– Скорее предупреждал, – рассудил Иван Кузьмич. – Но если это выдумка, чего волноваться? Лишней бумаги у нас нет, так что и с листовками не получится. Барон – он вообще ушибленный, на такого обижаться не стоит.
– Бдительность теряете, товарищ! – рассудил Мехлис, принявшись сворачивать новую самокрутку. Выходило это у него не особо удачно, видать, привык пламенный коммунист к барским папиросам.
– Курить, между прочим, вредно, – не без злорадства сообщил добрая душа Иван Кузьмич. – Это вам каждый марксист подтвердит.
Длинные пальцы, набивавшие табаком листок бумаги, дрогнули.
– Не курил несколько лет, – странным извиняющимся тоном пояснил Мехлис. – Слово дал, теперь перед самим собой стыдно. В Столице закурил перед отъездом – и покатилось…
«Козью ногу» он все-таки свернул, щелкнул зажигалкой.
– Барон, конечно, не совсем в своем уме, но все-таки не сумасшедший. Он говорит, что был в Агартхе, и сам в это верит. Если Агартхи не существует, то что он видел? Унгерн не пьет, наркотиков не употребляет, у него, как я заметил, превосходная память. Вы правы, он не пугает, скорее, предвкушает. Мне он подробно описал, что делает тамошний Блюститель с грешными членами РКП(б). По-моему, этот белогвардеец просто в восторге, что ему поручили доставить нас в Пачанг. Вроде как, знаете, к сказочному людоеду на завтрак.
Кречетов недоуменно поглядел на собеседника. Полноте, Мехлис ли это? И голос другой, и взгляд, и речь. Подобные метаморфозы уже случались, и каждый раз Ивану Кузьмичу начинало казаться, что перед ним совсем иной человек.
– В биографии Унгерна есть странный пробел. Он действительно поехал в 1912 году в Монголию, якобы для того, чтобы поступить в тамошнюю армию. В Монголию барон прибыл – и немедленно пропал на несколько месяцев. Ни в какой армии он не был, в Ургу даже не заехал, консул хотел розыск объявлять. Когда Унгерн наконец-то появился, то ничего объяснять не стал. Вернулся в Россию, продолжил службу. Именно тогда он бросил пить, чем весьма прежде грешил. Кстати, и белогвардеец он очень сомнительный. Колчака ненавидел, офицеров ставил к стенке – зато не жалел сил для создания свой мифической Желтой империи. Впрочем, не такой уж и мифической. Монголию отвоевал, пытался захватить ваш Сайхот, вел успешные переговоры с китайскими генералами на севере.
Иван Кузьмич задумался.
– Поди пойми! Если бы я, скажем, в ГПУ числился, враз бы гражданину барону обвинение предъявил на предмет вербовки. Служба у него в старой армии, как я слыхал, не очень задалась. Вот и сманили раба божьего в эту Агатрху, заагентурили, помощь пообещали. Он и рад стараться, Желтую империю сколачивать. Но я, Лев Захарыч, и сам воевал. У нас за Усинским перевалом такие места, что и без Агартхи всяких чудес навидаешься. Мы-то в Сайхоте за власть советов боролись, крови не жалели, а что получилось? Ни то ни се с Хамбо-Ламой во главе. Если подумать, то у барона в Монголии тот же результат…
– …Только с противоположным знаком, – закончил Мехлис. – Это, товарищ Кречетов, чистой воды релятивизм, а не теория классовой борьбы. Эдак мы с вами далеко зайдем. Ибо коммунист!.. – Перст вонзился в небо. Лев Захарович вновь стал самим собой. – …Не должен плыть по течению исторического потока, его удел – прокладывать новое русло! Касательно же врага народа Унгерна мы должны соблюдать ужесточенную бдительность. Всякую болтовню пресекать! За ним и за его подозрительной птицей установить круглосуточное наблюдение… – Иван Кузьмич сглотнул, – …поскольку не исключено, что филин может быть использован для доставки разведывательных донесений. Кстати, бдительность нужна не только по отношению к этому вражине. Вы, товарищ Кречетов, знаете, что в свободное время ваш племянник с помощью своих подельщиков из Ревсомола обучается крайне подозрительным песням?
– К-каким песням?! – обомлел красный командир.
– Подозрительным! На непонятном наречии из не утвержденного соответствующими инстанциями репертуара. А вдруг это «Боже, царя храни» на монгольским языке? Надо бы разъяснить товарищей из Ревсомола на предмет источника их вокальных упражнений!
Странное дело, но товарищ Кречетов внезапно почувствовал смутную тревогу. А если через несколько лет такие Мехлисы к власти придут? Споет красный боец Иван Кибалкин со своими боевыми друзьями песню не из «репертуара», заломят парню руки, потащат в подвал…
Нет, никаких «если» не требуется! Лев Захарович Мехлис и так уже в Центральном Комитете.
– Займусь! – выдохнул он. – Прямо завтра с утра и начну. Только, товарищ Мехлис, настоящий коммунист…
Кречетов, прицелившись, устремил указательный палец в небеса.
– …С себя начинать должен. Вот вы украинские песни предпочитаете. А что это за песни? Вдруг их этот… Петлюра петь любил? Ваш-то репертуар где утверждали?
Дожидаться ответа не стал. Окурок затушил и спать лег.
* * *
Поход по чужой, толком не разведанной местности – дело хлопотное и опасное. Тем более по ущелью, где с каждого утеса пулемет приласкать может. Дозоры на скалы не отправишь, слишком крут обрыв, и передовых далеко не ушлешь. Петляет Мерзлая долина, видимость – только до ближайшего поворота. Топтаться же на месте и вовсе опасно, ждать в таких местах нечего, кроме верной погибели.
И все-таки ехали. Барон в своем желтом халате, как обычно, впереди, с филином на плече, следом десяток «серебряных» с оружием наготове, за ними – суровые ревсомольцы с примкнувшим к ним Кибалкой и только потом – само посольство. Иван Кузьмич, постоянного места не имевший, то ехал с передовыми, то перебирался поближе к обозу, дабы и там порядок блюсти. Иное дело – господин Чопхел Ринпоче. Еще в начале пути монах через ламу-толмача потребовал определить его на самое почетное место в караване, дабы не уронить высокое посольское достоинство. С этим решилось просто, ближе к середине – наибольший почет. Господин Чопхел, однако, на этом не успокоился и потребовал конные носилки, сославшись на древнее «Уложение о монахах и монахинях», воспрещавшее высоким духовным лицам принуждать живые существа к труду, в том числе и ездить на них верхом. Носилки, как выяснилось, под запрет не подпадали.
Товарищ Кречетов, не споря, предложил блюстителям традиций дюжину досок, гвозди и рулон полотна, дабы разобрались сами, присовокупив, что принуждать живые существа из состава отряда к сооружению носилок он никак не вправе. Монахи долго совещались и наконец, сославшись на опыт бодхисатв, ездивших не только на слонах, но даже на птицах, согласились сесть на коней. От носилок, впрочем, не отказались, заявив, что соорудят таковые непосредственно перед въездом в Пачанг.
Дно ущелья было неровным, то и дело попадались упавшие с обрыва камни, поэтому ехали неспешно, шагом, стараясь держаться берега ручья. Пользуясь возможностью, Иван Кузьмич время от времени доставал карту, хотя и помнил ее практически наизусть. Если ничего не помешает, к ночи они доберутся до выхода из Мерзлой долины, сразу за которой находится монастырь Цюнчжусы, построенный, если верить той же карте, на вершине высокого холма. Этот монастырь давно уже беспокоил товарища Кречетова – не своей реакционной идеологией, а возможностью разместить за крепкими каменными стенами вооруженную засаду. Он даже обратился за советом к господину Чопхелу Ринпоче, и тот передал через толмача, что волноваться нечего. Сия обитель, полностью именуемая Цюнчжусы Младшая, основана благочестивыми братьями из Старшей Цюнчжусы, что в провинции Куньмин. Барон же, узнавши, в чем дело, вспомнил, что в 1912 году монастырь, действительно основанный пришлыми китайцами, был разрушен, монахи перебиты, руины же облюбовали местные разбойники.
Своими опасениями Иван Кузьмич ни с кем не делился, но ветераны «серебряной роты» уже что-то почуяли. Дневной привал было решено сократить, вместо обеда ограничиться чаем, караулы же выставить двойные. Возле костров сидели тихо, переговаривались редко, словно перед боем. Барон, вопреки своему обычаю, в сторону уходить не стал, устроившись с кружкой неподалеку от самого товарища Мехлиса. Представитель ЦК снес это молча и, тоже поломав традицию, даже не попытался устроить свару.
