– Значит, связь прервана! – воскликнул Томпсон. Он повесил трубку, повернулся, распахнул дверцы стенного шкафа, схватил пальто.
– Герб! – крикнула жена.
– Я должен ехать туда! – ответил он, надевая пальто.
Что-то бережно, мягко коснулось двери снаружи.
Все вздрогнули, выпрямились.
– Кто это? – спросила жена Герба.
Снова что-то тихо коснулось двери снаружи. Томпсон поспешно пересек холл, вдруг остановился.
Снаружи донесся чуть слышный смех.
– Чтоб мне провалиться, – сказал Герб.
С внезапным чувством приятного облегчения он взялся за дверную ручку.
– Этот смех я везде узнаю. Это же Аллин. Приехал все-таки, сам приехал. Не мог дождаться утра, не терпится рассказать мне свои басни. – Томпсон чуть улыбнулся. – Наверное, друзей привез. Похоже, их там много…
Он отворил наружную дверь. На крыльце не было ни души.
Но Томпсон не опешил. На его лице появилось озорное, лукавое выражение, он рассмеялся:
– Аллин? Брось свои штуки! Где ты? – Он включил наружное освещение, посмотрел налево, направо. – Аллин! Выходи!
Прямо в лицо ему подул ветер.
Томпсон минуту постоял, вдруг ему стало очень холодно. Он вышел на крыльцо. Тревожно и испытующе поглядел вокруг.
Порыв ветра подхватил, дернул полы его пальто, растрепал волосы. И ему почудилось, что он опять слышит смех. Ветер обогнул дом, внезапно давление воздуха стало невыносимым, но шквал длился всего мгновение, ветер тут же умчался дальше.
Он улетел, прошелестев в высоких кронах, понесся прочь, возвращаясь к морю, к Целебесу, к Берегу Слоновой Кости, Суматре, мысу Горн, к Корнуоллу и Филиппинам. Все тише, тише, тише…
Томпсон стоял на месте, оцепенев. Потом вошел в дом, затворил дверь и прислонился к ней – неподвижный, глаза закрыты.
– В чем дело? – спросила жена.
Постоялец со второго этажа
Он помнил, как заботливо и со знанием дела бабушка поглаживала холодное разрезанное брюхо цыпленка и вынимала оттуда диковины: влажные блестящие петли кишок, пахнущие мясом, мускулистый комок сердца, желудок с зернышками внутри. Как аккуратно и нежно бабушка вспарывала цыпленка и засовывала внутрь пухлую маленькую ручку, чтобы лишить цыпленка его регалий. Потом все это разделялось, одно попадало в кастрюлю с водой, другое в бумагу – то, что пойдет на корм собакам. А затем ритуальная таксидермия, набивка птицы пропитанным водой и приправами хлебом, и хирургическая операция, производимая быстрой сверкающей иглой, стежок за стежком.
За одиннадцать лет жизни Дугласа это зрелище было одним из самых захватывающих.
Всего он насчитал двенадцать ножей в скрипучих ящиках магического кухонного стола, откуда бабушка, седовласая старая колдунья с добрым, мягким лицом, вынимала атрибуты для совершения таинства.
Дугласу разрешалось стоять, уткнув веснушчатый нос в край стола, и смотреть, но он обязан был молчать – пустая мальчишеская болтовня могла нарушить чары. Свершалось чудо, когда бабушка размахивала над птицей баночками для приправ, обильно посыпая ее, как подозревал Дуглас, прахом мумий и порошком из костей индейцев, при этом бормоча беззубым ртом таинственные вирши.
– Бабушка, – сказал наконец Дуглас, нарушив тишину, – я такой же внутри? – Он показал на цыпленка.
– Да, – сказала бабушка. – Чуточку аккуратнее и презентабельнее, но такой же…
– И гораздо больше, – добавил Дуглас, гордясь своими кишками.
– Да, – сказала бабушка. – Гораздо больше.
– А у дедушки их даже больше, чем у меня. Вон у него какой живот – он может класть туда свои локти!
Бабушка засмеялась и покачала головой.
Дуглас сказал:
– И Люси Уильямс, которая живет в конце улицы, она…
– Помолчи, детка! – закричала бабушка.
– Но у нее…
– Тебя не касается, что у нее! Это совсем другое дело.
– А почему у нее по-другому?
– Вот прилетит игла-стрекоза и прострочит тебе рот, – строго сказала бабушка.
Дуглас помолчал, потом спросил:
– Откуда ты знаешь, что я внутри такой же, бабушка?
– Ступай отсюда!
Зазвенел дверной колокольчик.
Выбежав в холл, Дуглас через стекло входной двери увидел соломенную шляпу. Колокольчик все бренчал. Дуглас открыл дверь.
– Доброе утро, деточка. Хозяйка дома?
Холодные серые глаза на длинном гладком, цвета ореховой скорлупы лице смотрели на Дугласа. Человек был высоким, худым, в руках у него были чемодан и портфель, а под мышкой зонтик, на тонких пальцах дорогие толстые серые перчатки и на голове совершенно новая соломенная шляпа.
Дуглас отступил.
– Она занята.
– Я хотел бы снять комнату наверху, по объявлению.
– У нас десять постояльцев, и все занято, уходите!
– Дуглас! – неожиданно возникла сзади бабушка. – Здравствуйте, – сказала она незнакомцу. – Не обращайте внимания на ребенка.
Не улыбаясь, человек чопорно ступил внутрь. Дуглас следил, как они поднялись вверх по лестнице, услышал, как бабушка перечисляла удобства верхней комнаты. Вскоре она поспешила вниз, чтобы нагрузить Дугласа постельным бельем из комода и послать его бегом наверх.
Дуглас остановился у порога. Комната странно изменилась, и только потому, что в ней находился незнакомец. Соломенная шляпа, хрупкая и кошмарная, лежала на кровати, вдоль стены вытянулся застывший зонтик, похожий на дохлую летучую мышь со сложенными темными мокрыми крыльями.
Дуглас моргнул при виде зонтика.
Незнакомец стоял посредине комнаты, высокий-высокий.
– Вот. – Дуглас швырнул на кровать белье. – Мы обедаем ровно в полдень, и, если вы опоздаете, суп остынет. Бабушка так постановила, и так будет каждый раз!
Высокий странный человек отсчитал десять новых оловянных пенсов, и они зазвенели в кармане рубашки Дугласа.
– Мы станем друзьями, – сказал он мрачно.
Смешно, но у этого человека были лишь пенсовики. Много. Ни серебра, ни десятицентовиков, ни двадцатипятипенсовиков. Лишь новые оловянные пенни.
Дуглас угрюмо поблагодарил его.
– Я брошу их в копилку, когда поменяю на десятицентовики. У меня шесть долларов пятьдесят центов в десятицентовиках, которые я коплю для августовского путешествия.
– Теперь я должен умыться, – сказал высокий странный человек.
Как-то в полночь Дуглас проснулся от грохота грозы – холодный сильный ветер сотрясал дом, дождь бежал по окну. А потом за окном с глухим ужасающим треском приземлилась молния. Он вспомнил, как жутко было тогда смотреть на комнату, такую необычную и страшную при мгновенной вспышке.
Так было и теперь, в этой комнате. Он стоял, глядя на незнакомца. А комната была уже не та, она изменилась, потому что этот человек мгновенно, подобно молнии, преобразил ее своим отсветом.
Дуглас медленно отступил, когда незнакомец шагнул вперед.
Дверь захлопнулась перед носом Дугласа.
Деревянная вилка с картофельным пюре поднялась вверх и вернулась обратно пустой. Мистер Коберман – так его звали – принес с собой деревянную вилку и деревянный нож, когда бабушка позвала его обедать.
– Миссис Сполдинг, – тихо сказал он, – это мой собственный столовый прибор, пожалуйста, подавайте его. Сегодня я пообедаю, но с завтрашнего дня я буду только завтракать и ужинать.
Бабушка сновала то туда, то сюда, внося то супницу с дымящимся супом, то бобы, то картофельное пюре, дабы поразить нового постояльца, а Дуглас сидел и постукивал серебряной вилкой по тарелке, так как заметил, что это раздражает мистера Кобермана.
– А я фокус знаю, – сказал Дуглас. – Смотрите.
Он нащупал ногтем зубец вилки. Он тыкал пальцем в различные места на столе, словно волшебник. В том месте, на которое он указывал, раздавался, словно металлический волшебный голос, звук дрожащего зубца вилки. Делалось это, конечно, просто. Он тайком прижимал ручку вилки к столу. Дерево вибрировало, казалось, будто звучит доска. Словно совершалось колдовство.
– Там, там и там! – воскликнул счастливо Дуглас, вновь дергая вилку.
