— Шановный пан Мирский! — сдерживая гнев, сквозь зубы простонал войт. — Надобно нечто делать.
Войт задергал ногой, стремя крепко держало сапог, и пан Ельский дернул его так, что жеребец шарахнулся в сторону. Соскочил с коня стражник литовский и, оглядывая поле боя, впился глазами в пикиньера. Он полз на локтях к лесу, волоча перебитые ноги. Где-то близко в кустах выл раненый и просил: «Добейте-е…» Стражник с горечью заметил:
— Я потерял почти половину отряда. Убедился, ясновельможный, как живуча чернь?
— Пепели огнем! Разрывными ядрами бей!
— Будет гореть город.
— Пусть горит! — пан Лука Ельский поджал губы. В глазах сверкнули недобрые искорки. Вздрогнул тучный подбородок и замер на белой пелерине, закрывающей стоячий воротник сюртука. Со щеки на пелерину скатилась капля пота и расплылась пятнышком. — Слышишь, пан стражник, пусть горит! Доколе будем возиться?..
На стене маячили почти неподвижные фигуры казаков. А за спиной у них лежал город, таинственно притихший, непонятный своим упорством и неслыханной дерзостью к неповиновению. Пан Лука Ельский возненавидел его и готов был сжечь без жалости, дотла вместе со своим дворцом.
— Пушкари, ядра!
Возле тяжелых кулеврин засуетились пушкари. Из леса, поскрипывая осями, двуконная упряжка тянула возок с зажигательными ядрами и порохом. Пушкари тайно перешептывались: добро ли палить свой город?
И хотя были злы на казаков, все же восторгались их отвагой и мужеством.
Пушкари засыпали порох, забили его паклей и пыжами. Возле каждой кулеврины положили по три ядра, из которых короткими хвостиками торчали фитили. Пушкари ловили команду.
— Зажигай!
Подхватили по ядру, поднесли к фитилям огонь и, пустив ядра в стволы, отскочили в сторону, зажав ладонями уши. Замковые поднесли факелы. И все восемь кулеврин вздрогнули от грохота, выплюнув в небо клубки дыма и пламени.
Пан Лука Ельский смотрел на город. Войт стоял неподвижно, словно был высечен из камня, и только подбородок его, гладковыбритый и лоснящийся, вздрагивал после каждого выстрела.
2
Возле леса ухнули кулеврины. Низко, над самой стеной, засвистел воздух, и Алексашка втянул голову в плечи. Ядра полетели далеко в город. «И в стену нелегко попасть», — подумал Теребень. Устя прижалась к Алексашке на мгновение и тут же отпрянула: люди кругом.
Грохот кулеврин не испугал казаков. Вылезли на стену и стояли в полный рост, уперев руки в бока. Легкий ветер шевелил подолы коротких кунтушей, трепал чубы и оселедцы, выбившиеся из-под шапок. За казаками поднялись мужики. Следом осторожно выглядывали бабы.
Возле ворот атаман собрал сотников. Обсуждая возможность нового удара рейтар и пикиньеров, сообща решали, как отбивать штурм. Был здесь и Шаненя. За эти дни Иван непомерно вырос в глазах горожан. Они знали его как мастерового седельника, человека мирного и тихого, совершенно непригодного к баталии. Ан на тебе, сколько в нем оказалось отваги, и храбрости, и преданности вере. Увидав среди баб Устю, Шаненя нахмурился, но ничего не сказал.
Ухкали кулеврины. Ядра летели низко, и мужики, прислушиваясь к их шипению, торопливо крестились. Бабы падали с воем, молили господа, чтоб берег животы. И, еще не поднявшись с земли, тревожно поглядывали в ту сторону, где, падая, грохотали огненные заряды. Выстрелам не было конца. Сизыми клочьями летел на город сладковатый дым, от которого першило в горле.
Одно ядро ударило в угол хаты возле самой стены. Ударив, отскочило на мостовую и покатилось по бревнам, выбрасывая клубочки дыма. Зарывшись в колдобину, взорвалось, лизнув ярким пламенем деревянный настил.
— Город жечь будет, — встревожились казаки.
Мужики зашумели:
— Как же город жечь? Неужто пойдет на такое?
— Пойдет, — заверял Юрко. — Когда паны шалеют, всего ждать можно. Не лучше татар…
— Идолище поганое, детей не щадит!
Вдоль стены покатились голоса:
— Пускай палит. Сдаваться не будем.
Велесницкий залез на стену и приложил ладони ко рту. Голос его не мог не услышать войт.
— Палите, ваш мость! Все равно казаков не выдадим и голов не склоним. Вместе умрем!
Недалеко от ворот строилось войско. Призывно играли рожки и трубы. На поле за шляхом гарцевали рейтары. За ними проносили знамя с желтым крестом и хоругви. У леса по-прежнему был виден шатер и возле него две неподвижные фигуры всадников. Небаба говорил, что это паны Мирский и Ельский. Час от часу к шатру и от него скакали верховые.
Прибежала к воротам мертвенно-бледная баба, на бегу простирая к Шанене руки.
— Гори-им, Иванушка-а, гори-им!.. — и упала на колени, ломая пальцы.
От бабы не могли толком узнать, где начался пожар. Но быстрее всех подробности принесли детишки. Два ядра упали на крыши и подожгли солому. А хаты — те на посаде. Несколько баб, побросав колья, побежали в город.
— Может, наша? — заволновалась Устя.
— Сказали бы, — успокаивал Алексашка, хотя и сам не знал, чьи хаты горят. В одном не сомневался: пожар будет большой — осень стоит сухая, а сейчас, как на беду, ветерок.
Небаба затеребил ус и посмотрел в сторону посада. Там поднимались к небу клубы дыма.
— Ничего не скажешь, хитро задумано, — рассуждал вслух атаман. — Уйдут со стены мужики, если хаты гореть станут. Побегут спасать скарб. Дымом решил выкурить.
Слова Небабы пришлись Шанене, как нож в сердце. Может, и впрямь поверил атаман, что сейчас побросают мужики алебарды и косы да побегут спасать скарб и живность? Что ж, думать так волен каждый черкас. Шаненя тоже посмотрел, как поднимается столб дыма и ползет тяжелыми густыми облаками к Струмени. Зашевелилась в груди боль. Прахом идет жизнь, погибает в огне, захлебывается кровью и пожарами. Гинет все то, что наживалось мозолями и потом долгими годами. В нахлынувшей ярости схватил за отворот армяка плешивого Юзика и прокричал в самое лицо:
— Ну чего замер, чего?!. Незачем пялить очи! Огня не видал? Не уйдем! Пусть палит!..
Недалеко от ворот ядро, попав в дом, разорвалось. Послышался сухой треск, потянуло гарью, от которой резало глаза. Небаба положил руку на плечо Шанени, хотел что-то сказать, но не сказал. Только кивнул на стену:
— Пошли!
Мужики обнимались и крестились. Бабы тихо всхлипывали. Алексашка обнял Устю, поцеловал и перекрестился.
— Боязно мне что-то… Вчера страха не было, а сегодня боязно.
— А ты не бойся, — утешал ее Алексашка, поглядывая в сторону ворот. — Им страшнее.
К воротам двигалось войско. И чем ближе подходило оно, тем тише становилось на стене. И только когда пикиньеры приблизились вплотную, а рейтары занесли над шлемами сабли, тишина взорвалась сотнями мужичьих и бабьих голосов, которые тут же потонули в грохоте боя.
С каждой минутой схватка становилась ожесточеннее. Пикиньеры и рейтары шли напролом. Казаки гибли, но держались на стене. Обливаясь кровью, свалился под воротами длинноусый казак Павло. Пикиньер пробил ему грудь пикой и сам лег рядом от мужицкого топора. Истошно выли бабы, забрасывая пикиньеров и рейтар камнями да поленьями.
Несколько стрелков и пикиньеров прорвалось через ворота. К ним бросился Шаненя с мужиками. Со стены с алебардой соскочил Алексашка, но Шаненя крикнул на бегу:
— Вертайся, одолеем!
Скорее интуитивно, чем умышленно, Алексашка посмотрел на стену в то место, где были бабы. Нашел Устю, и тут же заледенело сердце. Какое-то мгновение она стояла, пошатываясь и держась за бок. Потом ноги ее подкосились, и Устя опустилась на стену. Не удержавшись на ней, свалилась и замерла, раскинув руки. Алексашка метнулся к ней, припал, тормоша. Она лежала, не раскрывая глаз, и не шевелилась.
— Устя!.. Да ты что?!. Устя!..
Предчувствие страшного и невозвратного не обмануло. Она лежала, сжав пухлые губы. На щеках Усти еще держался румянец. Набежавший ветер зашевелил ее льняные волосы, которые выбились из-под платка. Дрожащими пальцами тронул их и подумал, что они шелковистые. Удивился, что не знал этого. Он ждал и почему-то надеялся, что Устя сейчас откроет глаза, и все еще не хотел верить в случившееся. Алексашка взял ее руку, повисшую и слабую.
