Через два лунных дня после появления на свет этого ребенка перед заходом солнца мы сидели вместе, что случалось довольно редко, и молча смотрели на раскинувшееся море. Заходящее Солнце позолотило его поверхность, чуть колышущуюся от ветра и начинающую уже фосфоресцировать в тени. Снег на вершине Отамора был почти кровавым от солнца; черные клубы дыма, окутавшие кратер, тоже отливали темнокрасным отблеском.
Молчание прервала Марта. Не меняя позы, не отрывая глаз от моря, она начала разговаривать с нами, с виду спокойно, как обычно, хотя я заметил, что голос ее дрогнул.
- Я совершила большое преступление,- начала она,- потому что не сохранила верности моему умершему мужу, и охотно буду гореть за это в адских печах... Но вы знаете, что я сделала это только ради моего сына, в котором сам он живет для меня. Я никогда этого не скрывала. О чем вы думали и какие имели намерения - это меня не интересует, но я хотела, чтобы у Тома были сестры и брат... Брата у него, правда, не будет, но зато есть три сестры, и я считаю, что я выполнила свою повинность... Тяжелую повинность, ты знаешь об этом, Петр. Мне жаль тебя, ты ошибался, думая, что можешь стать для меня чем-то большим... Это не моя вина... Но теперь все кончено. Я возвращаю себе свободу. Не спрашиваю у вас... у тебя, Петр, захочешь ли ты мне ее дать: я ее беру сама. Больше я не буду твоей женой...
Она глубоко вздохнула и замолчала.
Мы были тоже ошеломлены ее словами, что некоторое время сидели в молчании, не в состоянии найти ответ. Впрочем, какой ей можно было дать ответ? Она его и не ждала...
"Я беру себе свободу... Больше не буду твоей женой..."
Странное впечатление произвели на меня эти слова. Они звучали у меня в ушах как девиз новой жизни, как обещание чего-то, о чем я даже не смел мечтать... нет! .нет! я уже могу сказать, что со мной происходило! Мне показалось, что эти слова стирают и уничтожают все то печальное, что было в нашей жизни!
Я посмотрел на Марту.
Она сидела неподвижная и тихая, устремив взгляд в море,- и только под застывшей, грустной улыбкой губы ее иногда вздрагивали, как будто она собиралась заплакать.
"Я беру себе свободу..."
Эти слова прозвучали из ее уст
Но ее глаза и улыбка говорили, что она берет ее себе не как крылья для свободного полета, а как саван, что эта свобода не является для нее светом наступающего дня, а всего лишь сумерками, которые наступают в вечернее время...
На ресницах у нее заблестели слезы, и сквозь них она упрямо смотрела вдаль, на позолоченное Солнцем лунное море.
Сердце у меня сжалось, и я понял, что от прошлого можно отвернуться, но стереть его нельзя.
Тем временем Петр сухо сказал
- Мне это все равно
И спросил:
- И что ты теперь собираешься делать? Марта вздрогнула:
- Ничего... Еще немного жить ради Тома... ради детей... А потом...
- Ради детей! - как эхо повторил Петр.
К берегу как раз бежали обе девочки, смеющиеся, разрумянившиеся, с фартучками, полными собранных камешков, раковин и янтаря. Они громко звали Тома, который неподалеку что-то строил. Петр медленно проследил за ними взглядом.
- Ради детей...- повторил он еще раз и опустил голову на ладони.
Я помню эти минуты так, как будто это случилось сегодня. Солнце уже коснулось горизонта, и мир из золотого стал превращаться в пурпурный. Легкий порыв ветра со стороны моря вместе с резким запахом водорослей принес нам серебристые голоса детей.
Внезапно Марта встала и повернулась к Петру.
- Прости меня, Петр,- сказала она низким и теплым голосом, какого я давно уже не слышал от нее,- прости, я, наверное... была несправедлива... прости, но ты знаешь... видишь, что я не могла... не могу... Мне очень жаль, что из-за меня... у тебя была такая жизнь...
Она протянула ему руки
Петр тоже встал, посмотрел на нее, потом на протянутые руки, снова на ее лицо и неожиданно разразился страшным судорожным смехом.
- Ха, ха, ха! Это хорошо, вот так, единственным словом, за столько лет? Ха, ха, ха! Ты хочешь свободу? Хорошая мысль! Может быть, ты хочешь снова сделать выбор? Ха, ха, ха! "Петр, прости! Я больше не буду твоей женой!"
Он хохотал, как сумасшедший, и выкрикивал какие-то бессмысленные слова. Потом вдруг остановился, отвернулся и ушел в дом.
Марта немного постояла в замешательстве, но потом ее нервы не выдержали, и она разрыдалась в первый раз с того дня, когда стала женой Петра.
Я молча отошел, еще больше подавленный, чем обычно.
Всю долгую ночь мы провели в молчании. На другой день внешне все вернулось на круги своя. С утра мы принялись за обычные дневные занятия, разговаривали, как обычно, не вспоминая о "разводе", который произошел накануне. Отношения между Мартой и Петром были такими, что разрыв все ощутили скорее как облегчение. Особенно заметно это проявлялось в поведении Марты. Не скажу, что она стала веселее, но, по крайней мере, в ней не чувствовалось прежней подавленности, она разговаривала с нами свободнее, даже по отношению к Петру была доброжелательнее, чем обычно, хотя он так жестоко высмеял ее душевный порыв, с которым она обратилась к нему
А что происходило с ним? Это, видимо, навсегда останется для меня загадкой.
Внешне он воспринял все довольно безразлично, и неожиданный взрыв, который Марта вызвала у него накануне вечером, был единственным проявлением его скрытых чувств. Сколько же горя, печали, унижения должно было скопиться в душе этого человека! И сколько ему потребовалось силы воли, чтобы все это приглушать и таить в себе! Ведь, несмотря ни на что, он любил ее - и любит до сих пор, в этом у меня нет никаких сомнений.
В первый день после их разрыва около полудня он подошел ко мне, когда я только что вернулся с прогулки по морю и привязывал лодку на берегу Он неспокойно ходил вокруг, как будто хотел мне чтото сказать, но не знал, как начать. Потом, как бы приняв какое-то решение, схватил меня за руку и сказал, взглянув мне в глаза:
- Ты помнишь обещание, которое дал, когда Марта досталась мне?..
Я недоуменно смотрел на него, не понимая, к чему он ведет. Он продолжил:
- Ты поклялся мне тогда, что никогда не будешь стараться завоевать Марту для себя! Никогда! Помнишь?
Я молча кивнул головой. Петр горько усмехнулся.
- Впрочем, как хочешь... Это смешно. Как хочешь. Только сначала... пусти мне пулю в лоб.
Последние слова он сказал глухо, но с такой болезненной страстью, что я содрогнулся. Я хотел ответить ему, успокоить его, но он, не ожидая ответа, повернулся и отошел.
С того времени для меня начались страшная внутренняя борьба и мучения. Марта, в сущности, уже не принадлежала теперь никому, однако я чувствовал, что протянуть к ней руки - было бы двойным преступлением: по отношению к ней, жаждущей только покоя и живущей воспоминаниями о давно умершем любовнике и заботой о его сне, и по отношению к Петру, такому подавленному и несчастному, что любой вред, причиненный ему, был бы не только преступлением - подлостью. А ведь бывали обстоятельства, когда я колебался и вынужден был напрягать всю силу воли, чтобы не пустить ему пулю в лоб, как он просил, и не начать с Мартой новую жизнь. Такие искушения возникали у меня тогда, когда я замечал растущую привязанность Марты ко мне. Она часто улыбалась мне и, как прежде, называла меня своим другом, а в моей голове кружились мысли, что если бы не Петр, мы могли бы быть счастливы - оба. К счастью, вскоре наступало отрезвление.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
