- Что, денег достали?
- Нет. Мне подарили. Когда начинает болеть грудь, надо делать жженый сахар. Сейчас я здоров - мальчикам принес.
- Что у вас с грудью?
- Меня посадили первый раз, когда было девятнадцать, и сильно избили. Я очнулся на полу и почувствовал, будто к плитам примерз. Вот с тех пор. Вы пейте, пейте...
- Не устали с детьми?
- Ну что вы! Они у вас чудные. Я завидую вам.
- Не надо завидовать...
- Я добро.
- Не верю. Зависть - всегда плохо.
- Нет. Добрая зависть помогает миру обновлять самое себя. Это не соперничество, не состязание, это новое качество, это чисто. - Дзержинский подвинул старику стакан чая и ванильные сухари. - В будущем - хочу верить зависть исчезнет. Мне кажется, зависть - приобретенное человеком качество, это не врожденное; это от неравенства, трусости, забитости, от тьмы.
- Сколько вам?
- Двадцать семь.
- Что?!
- Двадцать семь.
- Смотритесь на все сорок.
- Устал. Отдохну - снова буду самим собой.
- Все проходит, кроме усталости.
Дзержинский улыбнулся:
- Можно заносить на скрижали.
Норовский сжал стакан, задержал его у рта, потом с размаху бросил его об пол; высверкнуло быстрым сине-красно-белым.
- Я был в полиции, Доманский. Они хотят, чтобы я стал мерзавцем.
"Дорогая Альдона!
Спасибо за твои сердечные слова. Действительно, я чувствую себя довольно плохо. Хуже всего то, что на меня теперь нашла апатия и мне не хочется ничего делать. Единственно, о чем я мечтаю, это о том, чтобы выехать куда-нибудь в деревню, но это лишь мечты, - я должен оставаться здесь и продолжать свою жизнь. Никто меня к этому не понуждает, это лишь моя внутренняя потребность. Жизнь отняла у меня в борьбе одно за другим почти все, что я вынес из дома, из семьи, со школьной скамьи, и осталась во мне лишь одна пружина воли, которая толкает меня с неумолимой силой... Крепко поцелуй от меня деток своих. Тебя также крепко целую. С каким наслаждением я обнял бы наши леса и луга, дом, сосны во дворе и в саду и все наши родные места! по если я вернусь, то ведь и они не такие, как прежде, и я так изменился. Столько лет прошло, столько лет жизни, страданий, радостей и горя... Будьте здоровы. Крепко вас обнимаю.
Ваш тот же".
...Дзержинский письмо не подписал, потому что опустил его в ящик уже на территории Варшавской губернии, перейдя нелегально границу - в который уже раз...
Шевяков предложил Глазову присесть, достал из ящика стола пачку сигарет:
- Попробуйте, Глеб Витальевич, германские. Гартинг прислал в подарок. Дарить начал, - усмехнулся Шевяков. - Это хорошо, когда дарят - силу, значит, признали. В России слабым не дарят.
- А вдруг какой слабый силу наберет? Не простит сильному-то, сомнет.
- Значит, дурак сильный, коли позволил тому, кто под собой, высунуться. Умом, так сказать, обделен. Ладно, эмпиреи сие... - Шевяков помолчал, пролистывая бумаги, а потом тихо поинтересовался: - Чего ж не поправляете? Надо ведь по-ученому "эмпиреи" выговаривать...
- Силу берегу, - ответил Глазов. - Вашему совету следую.
- Это хорошо. Это - пригодится, - согласился Шевяков. - Я вас вот зачем позвал, Глеб Витальевич... Я хочу вам сеточку показать. Пока еще она ячеею крупна, даже щука проскочит, надобно подмельчить. Глядите: вот Краков. Там типография Дзержинского. На улице Коллонтая. Дом шесть. Я было задумал ее пожечь, но Феликс Эдмундович там теперь сам изволит жить - заместо ночного сторожа, австрияки пугнули, видно. В Берлин когда ездит, к Люксембург поселяет наборщика Франтишека или дед Норовский с внуками поддежуривает. Значит, жечь не тоже - шум, так сказать, лишний шум. Бить - так наверняка и без свидетелей. В Берлине с ним тоже трудно сладить - депутат рейхстага Бебель его обожает, глазом теплеет, ставит в пример. Так что, думаю, бить типографию в Кракове надобно здесь, у нас, в России, в Варшаве, Лодзи и Домброве. Сблаговолите озаботить своих сотрудников вопросом: где и через кого Дзержинский после ареста Грыбаса распространяет газету. Надобно не только партийцев взять под неусыпное наблюдение, но и симпатиков. Надобно бросить все лучшие силы на заарестование Дзержинского, а сделать это можно здесь во-первых, и, во-вторых, в г у с т ы х рабочих районах.
Изъяв Дзержинского, мы в ы п у с к "Червового Штандара" приостановим, серьезно приостановим - он там пружина, он - главное действующее лицо. Задача, так сказать, ясна? Ну, и слава богу.
Поселок рудокопов в Домброве был страшен: покосившиеся дома, грязь, пьянка, по ночам - непроглядная темень, тишина, и только ухает сердце района шахта, живая могила, сырость и смрад.
Дзержинский шел от станции по полю, с трудом вытаскивая ноги из чавкающей жижи: дорогу контролировали городовые, рабочий край без надзора оставлять негоже, днем и ночью за фабричными глаз надобен, они как солома, если умело подпалить.
Возле крайнего дома Дзержинский остановился, вытер пот со лба и долго отмывал грязь с высоких калош. Вода в луже пахла углем, здесь все пахло углем, даже пот и кровь.
Услыхав условный стук в окно, Людвиг Козловский взметнулся со скрипучей узенькой кроватки, прошлепал к двери, распахнул, сказал быстро:
- Проходи. Я уж волноваться начал - жандармы в последнее время зачастили.
- Свет зажжешь? Мне бы калоши снять - наслежу.
- Не. Свет зажигать опасно: донесут, что по ночам гости ходят.
- Тогда подвинь стул какой - пол не хочу топтать.
- Стул, - хмыкнул Людвиг, - откуда ж у меня стул? Табуретку дам, это можно.
Дзержинский снял калоши, прошел в маленькую горницу - на второй кровати, возле печки, тихонько посапывали старики Козловские.
- Садись к столу, сейчас накрою поесть, - сказал Людвиг.
- Тише, разбудишь.
- Не, они за день умаялись, можно с пушки палить.
- Мне бы помыться - взмок, пока шел полем.
- Пойдем.
Дзержинский положил рубашку на подоконник, Людвиг полил водою из кружки ему на руки и, глядя, как мылся его товарищ, покачал головой:
- В шахту ты не лазаешь, а тощий, страх смотреть.
- Не тощий - жилистый, - заметил Дзержинский, - такие, как я, живут долго.
- Садись теперь, мамаша картошки наварила, рассыпчатая картошка. Не взыщи - мяса нет, деньги только завтра будут давать.
- Взыщу, - пообещал Дзержинский. - Какие новости?
- Плохие.
- Почему?
- Знаешь, я человек подневольный, а все равно спокойно не могу смотреть, сколько безобразий на руднике творится. Врут все друг дружке, начальник обманывает хозяина, тот - губернатора, а все вместе - нас. Иногда думаю, Юзеф, развяжи нам руки, позволь работать по-настоящему - горы б своротили, горы!
- Важно, что вы знаете, к а к надо делать. Когда революция победит, когда для себя станете работать, когда сами будете распределять труд и плату за него - вот тогда это ваше знание пригодится. Ты сказал - "плохие новости"... Это обычные новости, что хозяин платит не по правде, а для своей наживы. Я обеспокоился: может, аресты?
- Арестов пока не было. Но шпиков что-то много, ищут, нюхают, ведут р а з г о в о р ы в корчмах, щупают... Завтра, тем не менее, собираем комитет. В штольне - туда не подойти чужому. Я уже сказал Гембореку и Броньскому. Газета, конечно, помогает, только устали ждать люди, Юзеф, сколько времени обещаем: "Подымется народ рабочий, погонит хозяев да бюрократов", а он все молчит да молчит. А за границей дискуссии идут: кто прав - пролетариатчик, анархист, социал-демократ, эндек, пэпээс...
- Это что-то не туда, - сказал Дзержинский. - Во-первых, революцию нельзя ждать, Людвиг, ее приближать надо. Газетою, стачкой, вооруженной борьбой. Во-вторых, революцию можно делать только в том случае, если выработана доктрина - без этого получится бунт, темный бунт, и на голову рабочим сядет новая сволочь, воспользовавшись результатами нашей борьбы. Ладно, завтра в штольне поговорим. Раздай товарищам "Червоны Штандар" - пусть будут готовы к дискуссии.
Дзержинский обвел глазами собравшихся в шахте; быстрые блики пламени выхватывали из темноты лица шахтеров - белые глаза и белые зубы. Было слышно, как гулкая капель отсчитывала время.
- Вот так, товарищи, - откашлявшись, продолжил Дзержинский, - всякого рода разговоры о том, что мы, социал-демократы Польши, являющиеся отрядом общерусской социал-демократии, неправильно поступаем, выворачивая, как некоторые считают, наши внутренние болячки, нашу открытую полемику с товарищами из пэпээс на всеобщее обозрение, к радости, по словам Генриха, царских сатрапов, - не выдерживают никакой критики.
- Выдерживают критику, - откликнулся тот, кто, видно, и был Генрихом, очень даже выдерживают. Над нами смеются даже мастеровые из народных демократов: "Время начинать открытую борьбу за свободу, на баррикады пора, а вы теории разводите".
- У талантливого всегда много врагов, - ответил Дзержинский, - явных и незримых. То улюлюканье, которое сейчас раздается в наш адрес со стороны социалистов, свидетельствует о точности нашей позиции, о ее, коли хотите, талантливости. "Над нами смеются социалисты Пилсудского"! Нашли кого бояться! "Мы слышим звуки одобренья не в сладком лепете хвалы, - а в диких звуках озлобленья!" - так писал друг нашего Мицкевича. Чего мы требуем? Понимания той истины, что сами по себе, вне и без совместной борьбы с русскими рабочими, свободы не добьемся. Понимания того, что проповедь ненависти к России - не просто глупа, но преступна. Сто миллионов наших русских братьев угнетают те же люди, которые мучают нас. Понимания того, что восстание стомиллионного народа против самодержавия и окажется тем путем, по которому мы вместе с ним придем к свободе. Это стратегия. Это, понятно, неприложимо к тем товарищам из ППС, которые, желая - на словах - добра полякам, на деле приносят, а в будущем принесут еще больше горя, ибо разочарование - самая страшная форма отчаяния и безнадежности. А что, как не отчаяние, может породить разгром "чисто польского" восстания против царизма? Чего же мы требуем от членов нашей партии? Истинного сообщества единомышленников, а не дискуссионных передряг. Мы требуем определить позицию: не индивидуальный террор, а постоянная, повседневная, пусть внешне незаметная, агитация и пропаганда против самодержавия, бесправия, гнета. Каковы задачи партийной агитации и пропаганды? Объяснять неустанно, что рабочий класс может и должен завоевать власть, и только он, рабочий класс, является выразителем воли большинства - если не сейчас, то, во всяком случае, в ближайшем будущем. Второе: объяснять неустанно крестьянину, что шляхетские идеи "лиги народовой" о "холопской" республике, о том, что мелкий землевладелец будет определять будущее, - суть пережевывание давно умерших иллюзий русских народовольцев. Оставим в стороне великодержавно-бесклассовое определение термина "народ", поговорим о сути...
