С виду такая милая старушка. Наверняка и душа у нее добрая. Но уж угостила бы всякого «жида и цыганву», посмевших сунуться к ее досточтимому «роду».
Отто разглядывал рукописный перечень. Последней значилась Инге Хан. Его мать.
— А что мой отец? — спросил Отто. — Его имени нет ни в этом списке, ни в справке об усыновлении. Вы знаете, как его звали?
— Знаем, — ответил старик. — Только я не произнесу его имя в своем доме и вообще нигде. — На клочке бумаге он тщательно вывел фамилию. — Не бойся, мой мальчик. Хоть он и опозорил свою и нашу семью, он из хорошего рода. Инге говорила, отец его был священником лютеранской церкви, что в берлинском районе Пренцлауэр-Берг. В войну умер. Может быть, мать жива. Не ведаем.
Отто взял бумажку и поблагодарил стариков.
— Нам пора, — добавил он. — Домой еще долго добираться.
Старики оторопели, даже перепугались. Внезапное появление внука одарило их надеждой.
— Останьтесь! — упрашивали они. — У нас еда, яблочный сок. Мы так тебе рады, о стольком надо поговорить.
— Нет, госпожа, — бормотал Отто, уставившись на свои ботинки. — Не можем.
— Да можете! — увещевала старуха. — Как же так — только приехал и сразу уезжать?
— Извините, фрау Хан. Остаться не могу. Пожалуйста, извините, но я узнал все, ради чего приехал. — Отто шагнул к двери. — Давай, Зильке, поехали.
Старуха заплакала. Муж ее протянул Отто старую Библию в кожаном переплете:
— Ну хотя бы впиши себя в древо. Под именем матери. Она записана последней.
Отто отказался.
— От души желаю вам всего хорошего, герр Хан, — вежливо сказал он. — Но вы мне не родственники, и те, кто в списке, не моя семья. Для меня там нет места. Моя семья — люди, которым вы меня отдали. Кроме того, они евреи. И я еврей.
Супруги остолбенели.
— Что? — в неподдельном ужасе спросил герр Хан. — Врач отдал тебя евреям? И мы это допустили?
— Именно так. Вы оставили меня самым чудесным людям в Берлине, и уж за это я навеки вам благодарен. До свидания.
С этим Отто вышел из домика, а за ним, смущенно распрощавшись с супругами, кинулась Зильке.
Отто выехал на дорогу, не оглядываясь, но Зильке обернулась: с крыльца старики смотрели им вслед, обескураженные и растерянные.
В Берлине Отто, даже не заехав домой, покатил к лютеранской церкви в Пренцлауэр-Берг и спросил о прежнем священнике, умершем в Великую войну. Имя его было записано на бумажном клочке.
Старый герр Хан оказался прав. В родословной Отто по отцовской линии тоже не было ни тени еврейства.
Известие, о котором мечтал всякий немец, смяло Отто: он официально попадал в категорию «чистокровных», что подтверждалось шестью поколениями предков. Он не еврей и никогда им не будет, как бы ни старался.
И потому его ждала ссылка — как евреев, к которым он больше не мог себя причислить.
Судьба решена
Берлин, 1935 г.
Через две недели после поездки Отто в Саксонию Фриду и Вольфганга вызвали в районный отдел гестапо.
Вернулись они пепельно-серые.
— Сказали, мы больше никогда с тобой не увидимся, — еле выговорила Фрида.
— Нет! — выкрикнул Отто. — Так нельзя! Почему? Какой смысл запрещать нам видеться?
— Говорят, наше тлетворное влияние слишком затянулось, — сквозь слезы выдавила Фрида.
С бутылкой дешевой выпивки Вольфганг плюхнулся на винтовой табурет и уронил голову на грудь.
— Всякие отношения с тобой будут считаться серьезным уголовным преступлением, — сказал он, адресуясь к своим коленям.
— А если я сам? — взмолился Отто. — Если я к вам приду? Вы же не виноваты…
— Если придешь, — перебил Вольфганг, — это сочтут похищением и нас троих отправят в концлагерь.
Все молча смотрели друг на друга.
— Завтра? — механически спросил Отто. — Завтра меня заберут?
— Мы еще увидимся, Отт. — После глотка Вольфганг расхрабрился. — Что-нибудь придумаем. А то видали — как будто нашей семьи вообще нет.
— Конечно, так нельзя, мы этого не допустим. — Фрида высморкалась и попыталась взбодриться. — Найдем способ не разлучаться.
— Если вы ко мне придете, вас накажут. Если я здесь появлюсь, вас сошлют. — В отчаянии Отто взглянул на Пауля: — С первого дня на этом свете мы были вместе. А теперь нам запрещают быть братьями.
Пауль тоже сдерживался, сердито утирая рукавом мокрые глаза.
— Может, нам разрешат свидания, если пообещаем драться? — Он пытался улыбнуться. — Нам это раз плюнуть, правда?
Отто не плакал, но стал наливаться яростью.
— Они пожалеют, что связались со мной! — грохнул он кулаком по столу. — А также семья, которая меня примет. Я им устрою веселую жизнь! Они возненавидят во мне еврея, которым я был и остаюсь! Надо будет — убью!
— Прекрати, Отто! — закричала Фрида. — Не смей так говорить! Никого не трогай. Тебя накажут!
— Накажут? Куда уж больше? Говорю, мам, теперь мне все равно!
— А мне не все равно, Отто! И я твоя мать. Что бы ни говорили эти безумцы, я все еще твоя мать, а тебе только пятнадцать, и ты будешь меня слушаться!
Отто смолк. Мамина распеканция. Сейчас такая неуместная и такая знакомая. Сколько раз так бывало. Отто привычно потупился, словно получал выговор за воровство печенья из банки или неприличную открытку, обнаруженную в его портфеле. Он чуть не улыбнулся.
— Нечего ухмыляться, когда мать с тобой говорит! — прикрикнула Фрида, промокая глаза. — Убери эту свою улыбочку и слушай маму! Мало того, что ты останешься без моего пригляда, так ты еще хочешь набедокурить. — Фрида с собой справилась. Тревога за сына пересилила отчаяние разлуки. — Я должна быть уверена, что с тобой все хорошо. Делай, что велят, иначе тебя крепко накажут. Ты же меченый, как ты не понимаешь? За еврейским воспитанником непременно будут следить. Надо быть тише воды ниже травы. Ради меня. Слышишь? Вступай в гитлерюгенд, пой их песни, отдавай салют. Кричи «Смерть жидам!». Лишь так я буду уверена, что тебе ничего не грозит.
Отто смотрел на мать. Во взгляде его чередовались злобная решимость и крайнее отчаяние.
— Хорошо, мама, — тихо сказал он. — Я буду послушным.
— Обещай мне, Отто.
— Я обещаю.
Фрида улыбнулась и притянула его к себе.
За спиной Отто держал скрещенные пальцы. Через мамино плечо он поймал взгляд Пауля. Маму одурачить легко, а вот брата не проведешь.
— Хоть буду знать, что с тобой все благополучно, — прошептала Фрида. — Давай больше не ссориться. Завтра ты уйдешь, мы надолго расстанемся.
— Как думаешь, когда мы сможем увидеться? — спросил Отто.
— Когда спадет безумие. Время придет.
Вольфганг, тупо уставившийся в ноты на пюпитре пианино, безотчетно вздохнул. Вздох этот был красноречивее любых слов. Вольфганг уже не верил, что безумие когда-нибудь спадет.
— Так будет, — ответила Фрида на его невысказанную мысль. — И скажу почему, Вольф. Потому что иначе все закончится развалом Германии. Они талдычат о возрождении, но на самом-то деле разрушают страну, и скоро даже последний дурак это поймет.
Вольфганг пожал плечами.
— Не надо пожимать плечами, Вольф! Я не отчаиваюсь! Нам нельзя отчаиваться. Бандитское государство рухнет! Нельзя выжить на одном насилии. Такого общества никогда не было и не будет. Если эти люди и дальше станут пренебрегать моралью и всеми цивилизованными нормами, они сами себя погубят. Но они такого не допустят — больно хитры. Им слишком нравится сытая жизнь, униформа и большие черные авто, они не рискнут все это потерять. И потому в конце концов пойдут на компромисс. Как-нибудь извернутся, дабы увильнуть от собственной гибели.
Вольфганг опять непроизвольно пожал плечами, словно в его арсенале жестов ничего другого не осталось.
— Надеюсь, ты права, Фредди, — только и сказал он.
Вечером Пауль и Отто улеглись в детской, которая с младенчества была их общей комнатой и отныне, наверное, больше не будет.
— Ты скрестил пальцы, когда обещал маме беречься? — прошептал Пауль.
— Не хотел ее расстраивать, понятно? — вызывающим шепотом ответил Отто. — И ты не болтай, если не хочешь, чтоб она волновалась, усек?
— Значит, беречься не собираешься? Будешь воевать против всего государства?
— А как ты думаешь?
— Я думаю, ты чокнутый.
— Слушай, не тебе завтра уходить в какую-то семью сраных нацистов! Ты по-прежнему еврей. Тебя не пускают в кино, но ты хоть остаешься в родном доме. А меня ждут приемные родители, нацистская школа и гитлерюгенд. Это невыносимо, понимаешь? Напрочь. Лучше сдохнуть, вот прямо сейчас. Если б эти гады попытались меня убить, я был бы счастлив, потому что хоть одного заберу с собой.
— Оттси…
— Пойми, ненависть — единственный способ это пережить. И я буду их ненавидеть и бить.
