— Однако многие факты… И потом, как быть?..
— Фромм вообще не способен был что-либо организовать, — резко возразил Роммель. — К тому же беспредельно труслив. Вспомните, как он принялся истреблять людей из своего окружения, когда почувствовал, что путч, затеянный генералами Ольбрихтом и Беком, провалился. Фромм всего лишь жертва. Он — вечная жертва всего на свете: заговора, войны, собственных амбиций и собственной нерешительности, подчас граничащей с трусостью.
— И с трусостью — тоже, — попытался Бургдорф взять инициативу в свои руки, но Майзель не позволил ему этого. Залпом опустошив очередную рюмку, он вновь предался своему красноречию:
— Я понимаю, что это весьма… Но если исходить из сути… Что, на мой взгляд… Честь — в её философско-патриотическом ореоле… — Концовки фраз и на трезвую голову давались Майзелю с огромным трудом, поэтому он предпочитал довольствоваться их огрызками, которыми мог сыпать часами, как не-расколотыми орехами, совершенно не заботясь о том, как их воспринимают слушатели. — Перед нами прошли имена… Генералы и фельдмаршалы… Витцлебен, Гёппнер, Бек. Мужество? Да, господа, но позволю себе заметить… В то время, когда от германского народа и, в частности, от Суда чести…
— Да замолчите вы наконец, Майзель?! — презрительно осклабился Бургдорф. — Что вы заладили со своим Судом чести, представая перед нами ангелом непорочности?
— Но ведь именно вас, фельдмаршал Роммель, заговорщики видели в качестве наиболее вероятного вождя нации после того, как фюрер погибнет, — вдруг обрёл способность логично излагать свои мысли генерал Майзель. — Именно вас заговорщики считали наиболее достойным преемником фюрера. Разве не так?!
19
Мария-Виктория погасила свет и широко распахнула окно спальни.
Десять-пятнадцать минут, которые она обычно проводила перед сном, вот так, у окна, глядя на залив, посреди которого таинственной пирамидальностью восставали очертания Скалы Любви, чем-то напоминали вечернюю молитву, не знавшую, впрочем, ни покаяния за неправедно прожитый день, ни мольбы о благополучии в дне грядущем. Ибо, как всякая молитва надежды и многотерпения, была она небогобоязненной и бессловесной.
Ветер, еще несколько минут назад упорно прорывавшийся со стороны гор, неожиданно утих, и над бухтой «Орнезия» воцарился величественный, поистине королевский штиль, мгновенно примиривший гладь моря с блаженством поднебесья и подаривший всяк обитавшему на сих берегах еще одну чарующую лигурийскую ночь.
Чуть перегнувшись через подоконник, княгиня разглядела при едва пробивающемся свете луны корму яхты. Подперев ладонью подбородок, она некоторое время смотрела на нее. Это был взгляд юнги, которого навсегда отлучили от первого в его жизни корабля, а значит, и от всего того мира, в котором и ради которого он до сих пор жил.
Что-то взыграло в ней. Ей вдруг захотелось связать простыни, по стене спуститься со второго этажа и, тайно пробравшись на яхту, уйти в море. Одной, держа курс на луну, в надежде, что где-то там, на краю лунной дорожки, лежит та земля, которая давным-давно ждет только ее одну.
Однако яхта принадлежала ей, все окрестности бухты, на много миль, вплоть до Тосканского архипелага и мыса Корсики, давно знакомы. Так что убегать следовало лишь от самой себя, а этого еще никому не удавалось.
«Яхта, вилла, море… Все это пока что нереально, — молвила она себе, — поскольку нереален сам мир войны, в котором они существуют. Единственной реальностью, которую тебе дано по-настоящему ощущать, являешься ты сама: нелюбимая, всеми покинутая, уставшая от страха и одиночества женщина. Которая множество раз бросалась в костер любви, чтобы очень скоро обнаружить, что на самом деле топчется на давно остывшем пепелище, оставленном кем-то другим, на котором нельзя ни сгореть, ни согреться».
В спальне было довольно душно. Распахнув пеньюар, Мария-Виктория улеглась на покрывало — нагая, открытая романтическим терзаниям и любовным грезам. Несколько минут она лежала так, разметавшись по нерасстеленной постели, со страхом прислушиваясь к эротическому пламени, постепенно разгоравшемуся где-то в недрах ее плоти, чтобы затем охватить все естество, превратить в чувственный бред, в ярость неудовлетворенности, нечто, напоминающее сексуальное бешенство.
«Господи, в этом доме полно мужчин, а ты почти каждый вечер засыпаешь в постели одна, съедаемая мечтаниями о мужской ласке и звериной мужской силе. Что за чертовщина такая, и до каких пор все это будет продолжаться?!»
Так неожиданно вспыхнувший роман с капитаном Пореччи очень быстро закончился обычным женским разочарованием. Что ж, бывает. Ее привязанность к Отто Скорцени с его стороны не была ни взаимной, ни хотя бы сколько-нибудь соблазнительно щадящей. Этот гигант создан для войны, взращен на ее сражениях и когда-нибудь должен будет остаться на одном из ее полей. Вот и всё. Так на что же она рассчитывала?
К тому же Сардони знала о его давнишнем романе с эсэсовкой-диверсанткой Лилией Фройнштаг и даже успела смириться с тем, что, если какой-либо женщине и суждено познать полуродственную близость с первым диверсантом рейха, так это Фройнштаг, вместе с которой ему не раз приходилось идти на задания, с которой он, любя, рисковал и, рискуя, любил. Так что все в этой военно-погибельной паре естественно и справедливо. Если только можно смириться со справедливостью, заключающейся в том, что какая-то женщина имеет право на любовь с избранным тобой мужчиной больше, нежели ты.
Даже самой себе Мария-Виктория порой неохотно признавалась в том, что с каждым из мужчин, обитавших на вилле «Орнезия», она уже успела вкусить запретный плод. Но всякий раз это было не любовное и даже не моральное грехопадение, а банальное усмирение плоти. Иное дело — что дележ постели с каждым из них княгиня всякий раз пыталась превращать в некий ритуал «изгнания из рая»: заплывала вместе с ним на Скалу Любви, чтобы отдаваться там, в положении, при котором бедра все еще пребывали в морской воде, а грудь уже была присыпана золотистым песком. Всякий раз она то яростно сопротивлялась в островном шалаше, то пыталась превратить в райский шалаш одну из кают яхты. Она то уводила очередного избранника на горный луг ближайшей возвышенности, то милостиво впускала в эту спальню, чтобы, разбросав постельное белье по коврам, метаться по ним в поисках ласк и наслаждений, не находя в конечном итоге ни того, ни другого, ничего, кроме опустошенности пресытившейся и в то же время вечно неудовлетворенной самки.
Луна взобралась на вершину Скалы Любви, облачая в мягкое голубоватое сияние часть обрамленного окном поднебесья. На его фоне силуэт Марии-Виктории представал статуей оголенной блудницы работы неизвестного мастера, очаровывавшей своими телесами каждого, кто был допущен в спальню княгини, освящавшей своими грехами её ложе…
Любовные забавы, которым Сардони предавалась на острове вместе со Скорцени, словно бы разбудили в ней, разбередили все то поглощающе сексуальное, что до поры до времени каким-то образом утаивалось ею, подавлялось, развеивалось в суетной обыденности.
Первым, кому она однажды жертвенно отдалась на этом островке, был Морской Пехотинец. Княгиня усадила его на весла и заставила грести к острову. А когда в бухте Скалы Любви они достигли мелководья, Мария-Виктория разделась до купальника, сошла с лодки и побрела к миниатюрному, как и все в этой бухте, песчаному пляжу.
— Чего вы ждете, сержант? — рассмеялась она, поняв, что Шеридан попросту не знает, как ему вести себя. — Пока я вернусь и переверну ваш челн?!
— Пока что не пойму, почему мы здесь.
«Господи, — сказала себе Сардони, — что же ты со своей строгостью наделала! Ты совершенно разучила мужчин чувствовать себя рядом с собой мужчинами. И вот результат…».
— Кажется, этот остров кто-то назвал Скалой Любви, разве не так? — молвила Мария-Виктория.
— Это единственное, в чем вы можете не сомневаться.
— Тогда какие объяснения вам еще нужны? Вы ведь привозили сюда нашу всеми любимую шведку Кристину и, говорят, долго не церемонились.
— Если вам угодно будет выслушать собственное мнение сержанта морской пехоты, — начал было Шеридан со своей маниакально любимой, но и столь же маниакально бессмысленной фразы, — однако хозяйка виллы беззастенчиво прервала его:
— Лучше представьте себе, что здесь с вами все та же шведка или девица из сингапурского борделя. И покажите, как это все могло бы выглядеть. Поверьте, мне это тоже интересно…
— Не может быть.
— Почему?
— Потому что тогда совершенно непонятно, какого дьявола до сих пор вы вели себя, как непорочная Дева Мария у ворот рая.
— Не будьте негодяем, сержант.
— Понял.
Шеридан настороженно осмотрелся по сторонам, как человек, который предчувствует, что его заманивают в ловушку, но, так ничего и не обнаружив, не раздеваясь, в брюках и рубашке, побрел вслед за соблазнительницей.
