— А очень просто, mademoiselle! Вы так прелестны… у вас будет хорошенькая квартирка, ну и все такое прочее… а я буду навещать вас… и вашего брата мы пристроим… хе, хе, хе!
Молодая девушка, казалось, все еще не понимала и глядела на Константина Петровича, широко раскрыв глаза, с каким-то растерянным видом.
— Право, так будет лучше! — проговорил он, придвигая свое кресло и намереваясь взять ее за руку.
Но она наконец поняла и вскочила, как ужаленная; лицо ее покрылось ярким румянцем, а в глазах заблистали слезы гнева и обиды.
— Что вы сказали? Боже мой! как вы могли?.. — голос ее оборвался, губы задрожали.
— Ну, ну, полно! — заговорил Константин Петрович взволнованно, едва владея собой и любуясь ее растрепавшимися локонами. — Никто не узнает… и что ж тут дурного? Разве меня нельзя полюбить? Разве я уж так стар? или ваше сердечко занято? Какой-нибудь студентик… С милым рай и в шалаше! Но ведь со мною лучше, право! И меня еще можно полюбить!
В это время за дверью послышался звонкий голосок:
— К тебе можно, папа? Он пришел и принес мне подарок; я хочу показать тебе. Дверь немного приотворилась, и в ней показалась головка Лиды.
— Извините! — проговорила она, кидая мимолетный, но любопытный взгляд на другую такую же, как она, молодую девушку и инстинктивно дружески, весело улыбаясь ей.
Дверь снова затворилась, шаги замолкли. Константин Петрович был сильно смущен и сердито нахмурился.
— Послушайте, — проговорила, задыхаясь, юная просительница, — это ваша дочь! Вспомните, ведь я такая же девушка, как она, если бы ей кто осмелился сказать это? А вы оскорбили меня.
И она быстро направилась к дверям.
— Ну, моя дочь… тоже… вот вздор! — проворчал Константин Петрович. — Однако, mademoiselle, позвольте! Я вовсе не хотел оскорбить вас! — прокричал он ей вслед. — Вы подумайте, я все-таки буду ждать вас!
Но молодая девушка уже скрылась в дверях.
— Как, однако, Лида некстати; надо сделать замечание. А та — просто прелесть!.. Как разгневалась, и это очень ей идет… Надо будет для нее что-нибудь сделать. Константин Петрович с улыбкой развалился в кресле и закурил душистую гаванку.
Молодая девушка (звали ее Леля) быстро шла, не замечая ни улиц, ни прохожих, взволнованная и глубоко оскорбленная. Слезы стояли в ее прекрасных глазах, а лицо то бледнело, то вспыхивало. Она была еще молода и очень неопытна; как надеялась она на свой гимназический диплом по окончании курса, с какою самоуверенностью вступила она в жизнь, как мечтала помогать матери! «Лишь бы была охота, а работа всегда найдется!» — думала она. Но в последние месяцы ей пришлось пережить много горьких разочарований — уроков нигде не было; предложение всегда превышало спрос; все места были заняты, и, несмотря на полную готовность трудиться до упаду, работы не было. Сегодня исчезла последняя надежда. Правда, Леля привыкла уже получать отказ, но ее еще ни разу не оскорбляли.
«Что скажу я маме? — думала она с тоскою. — Где теперь взять денег заплатить за брата? Пожалуй, исключат! А теплая одежда к зиме? Господи, да что же это такое?»
В этих грустных размышлениях, с тяжестью на сердце, Леля не заметила, как дошла до дому. Еще в прихожей услыхала она стук машины, на которой с утра до вечера шила ее мать, зарабатывая гроши. Когда она вошла в комнату, мать, взглянув на ее бледное, убитое лицо, не сказала ни слова.
Леля села возле матери и тихо, горько заплакала; бедная женщина оставила работу, но не пыталась утешить дочери — тяжелые думы одолевали и ее.
«Да, средств нет! Младший сын дурно учится, и его не хотят освободить от платы за учение. Нанять репетитора нет средств, а ведь тоже хочется вывести сына в люди. Вот и дочь молода, а сколько у бедняжки заботы».
— Ну, полно плакать, голубка! — попыталась она утешить молодую девушку. — Перебьемся как-нибудь, авось бог даст! я схожу тут к одной даме, она знала меня еще в девушках, давно это, правда, было, но бог не оставит нас!
Леля прильнула к плечу матери, удерживая слезы. «Нет, я ни за что не скажу ей, как он оскорбил меня! — думала Леля. — К чему прибавлять бедной маме еще это горе? все равно!»
Мать и дочь молча задумались о том, отчего так тяжело жить на свете? Отчего никому не нужен их труд? И плохо верилось им в помощь и сочувствие той дамы, которая знала Лелину мать еще в девушках. Что-то будет с ними впереди?
<1895>
Картина
I
На вечере у одного известного литератора, после ужина, между собравшимися гостями затеялся неожиданно горячий спор о том, бывает ли в наше, скудное высокими чувствами, время настоящая, непоколебимая дружба? Все единогласно высказались, что — нет, такой дружбы не бывает и что теперешняя дружба многих испытаний совсем не может выдержать. В определении же причин, расторгающих дружбу, спорщики разошлись. Один говорил, что дружбе мешают деньги, другой — женщина, третий — сходство характеров, четвертый — бремя и заботы семейной жизни, и все в таком роде.
Когда же спорщики, накричавшись вдоволь и ничего не выяснив, устали, тогда один почтенный человек, до сих пор в прения не вступавший, сказал:
— Все, господа, сказанное вами, очень веско и замечательно. Однако я знаю в жизни пример, когда дружба прошла сквозь все перечисленные препятствия и осталась неприкосновенною.
— И что же, — спросил хозяин, — эта дружба так до гроба и продолжалась?
— Нет, не до гроба. А тому, что она пресеклась, была особая причина.
— Какая же? — спросил хозяин.
— Причина очень простая и в то же время удивительная. Дружбу эту расторгнула святая Варвара.
Так как из гостей никто не понял, как это святая Варвара могла в наш меркантильный век разорвать дружбу, то все просили Афанасия Силыча (так звали почтенного человека) объяснить свои загадочные слова.
Афанасий Силыч на это улыбнулся и ответил:
— Тут загадочного ничего нет. История эта простая и печальная, история страданий большого сердца. И если вам действительно угодно будет послушать, то я сейчас ее с удовольствием и расскажу.
Все приготовились слушать, и Афанасий Силыч начал свой рассказ.
II
В начале девятнадцатого столетия была известна богатством, знатностью рода и большою гордостью фамилия князей Белоконь-Белоноговых. Но сама судьба эту фамилию осудила на вымирание, так что теперь об ней уже нет и помину. Последний ее боковой отпрыск — не в осуждение говорю — кончил недавно свое земное поприще в аржановском доме (есть такой известный ночлежный вертеп в Москве) среди золоторотцев, пьяниц и разбойников. Но до него мой рассказ не коснется, потому что предметом его будет князь Андрей Львович, с которым и прекратилась прямая линия.
При жизни отца — а это было еще во время крепостной зависимости — князь Андрей служил в гвардии и считался одним из самых блестящих офицеров. Деньгам счету не знал, танцор, красавец, женский любимец, дуэлист, — ну, чего еще, кажется? Однако, когда папаша скончался, князь Андрей службу бросил, как его ни уговаривали остаться. «Я, говорит, с вами пропаду здесь, а мне любопытно узнать все, что мне от судьбы определено».
Странный он был человек, своеобычный и, так сказать, фантастический. Лестно ему казалось всякую свою мечту сейчас же и на деле доказать. Как только схоронил он князя Льва Андреевича, так сейчас и закатился по заграницам. Удивительно, где его ни носило! Высылались ему деньги через всякие агентства и банкирские дома, то в Париж, то в Калькутту, то в Нью-Йорк, то в Сидней. Это все, опять повторяю, мне доподлинно известно, так как мой отец был у него главным управляющим над всеми его двумястами тысяч десятин.
Через четыре года воротился князь Андрей, исхудалый, бородищей оброс, сам от загара коричневый, — и узнать трудно. Как приехал, да засел в своей пнищевской усадьбе, да надел халат, только его и видели. Заскучал.
А я в то время к князю очень сделался вхож, потому что он меня полюбил за мой характер веселый, и все-таки я кое-какое образование получил, так что мог ему собеседником служить. Опять же я свободный человек был: отец меня еще при князе Льве Андреевиче откупил.
Всегда князь Андрей встречал меня ласково и садиться велел. Даже сигарами потчевал. Сидеть я при нем скоро привык, а к сигарам никак притерпеться не мог — все у меня от них вроде морской болезни делалось.
Любопытно мне было все эти вещи рассматривать, какие князь из путешествия с собою привез. Шкуры тигровые и львиные, сабли кривые, божков, чучела зверей разных, дорогие камни и материи. А князь, бывало, лежит на диване своем огромном, курит и хоть над моим любопытством смеется, однако все это сейчас же объяснит. А потом, как увлечется сам да начнет свои приключения рассказывать, так, поверите ли, у меня от восторга мураши по спине бегали. Только он говорит-говорит, да вдруг сморщится и замолкнет. Ну и я молчу. Тогда князь вдруг и скажет:
