Бен набрал полную грудь воздуха и с силой выдохнул, как будто очищаясь от грязи, связанной с разговорами о войне, как будто чистый горный воздух, если вдохнуть его поглубже, сможет стереть старые пятна с его души. Рейчел молчала, отчасти потому, что хотела дать ему выговориться. Но, кроме того, она была потрясена, узнав, что он был профессиональным солдатом, и это вынуждало ее взглянуть на него совершенно другими глазами.
Она всегда считала его замечательно простым человеком, обыкновенным торговцем недвижимостью. Сама его обычность привлекала ее. Бог свидетель, с нее хватило многокрасочности и яркости Эрика Либена. Простота Бена умиротворяла, она означала невозмутимость, спокойствие и надежность. Он казался ей глубоким, прохладным ручьем, медленным, успокаивающим. До сегодняшнего дня пристрастие Бена к игрушечным поездам, старым романам и музыке сороковых только подтверждало ее предположение, что жизнь его была лишена бурных событий; казалось невероятным, что сложный человек, побитый жизнью, может получать истинное удовольствие от таких простых вещей; от него веяло такой детскостью и чистой невинностью, что трудно было поверить, будто он когда-либо знал разочарование или испытывал душевную боль.
– Мои приятели погибли, – сказал он. – Не все, но чертовски многие из них. Погибли, разорванные на куски, подбитые снайперами, подорвавшиеся на противопехотных минах. Некоторых отправили домой калеками, с изуродованными телами и лицами и с вечными шрамами в душе. Слишком большая цена, если не борешься за правое дело, если сражаешься только за меньшее из двух зол, чертовски большая цена. Но мне казалось, что единственная альтернатива – взять и уйти – являлась выходом, только если закрыть глаза на существование степеней зла, на то, что одно зло больше другого.
– И тогда ты вызвался добровольцем на третий срок, – заключила Рейчел.
– Да. Остался, выжил. Не был ни горд, ни счастлив. Делал то, что надо было делать. Многие из нас поступили так же, а это было совсем не легко. И потом… в тот год мы вывели свои войска, и этого я никогда не смогу ни забыть, ни простить, потому что тем самым они не только бросили вьетнамцев на произвол судьбы, они бросили меня. Я понимал, что поставлено на карту, и все равно готов был идти на жертву. А моя страна, в которую я так верил, заставила меня уйти, позволила большему злу победить, и я должен был вот так запросто плюнуть на всю сложность моральных принципов, после того как я во всем разобрался, как будто это какая-то гребаная игра или что-то в этом роде.
Рейчел никогда не слышала такого гнева в его голосе, такой холодной, стальной ярости, никогда не думала, что он на нее способен. Он полностью владел собой, это была спокойная ярость, но оттого еще более пугающая.
Он продолжал:
– Для парнишки двадцати одного года от роду было потрясением узнать, что жизнь не даст ему шанса стать настоящим, кристально чистым героем, но еще страшнее было понять, что его собственная страна может заставить его поступать неправильно. После нашего ухода Вьетконг и красные кхмеры уничтожили три или четыре миллиона человек во Вьетнаме и Камбодже, а еще полмиллиона погибли, пытаясь убежать морем в утлых, жалких, маленьких лодчонках. И… не могу сказать почему, но я в ответе за их смерть, их кровь на моих руках, я ощущаю их тяжесть, она иногда так давит, что я не уверен, что смогу долго выдержать.
– Ты слишком суров к себе.
– Нет. Отнюдь нет.
– Один человек не может быть в ответе за весь мир, – настаивала она.
Но Бен не хотел снимать даже малую толику этой тяжести со своих плеч.
– Я думаю, наверное, поэтому я – человек, ориентированный на прошлое. Я выяснил, что тот мир, в котором я вынужден жить, сегодняшний мир, и тот, который его сменит, не чисты и никогда не будут чисты, и у нас нет выбора между белым и черным. А в прошлом есть хоть какая-то иллюзия, что все было совсем иначе.
Рейчел всегда восхищалась присущим ему чувством ответственности и его неизменной честностью, но сейчас поняла, что корни этих его черт лежат куда глубже, чем она думала, может быть, слишком глубоко. Даже такие положительные качества, как чувство ответственности и честность, могут привести к одержимости. Но, Бог мой, к какой симпатичной одержимости по сравнению с той, что одолевала других ее знакомых.
Наконец он поднял голову, встретился с ней взглядом, и она увидела в его глазах глубокую печаль, почти что меланхолию, которую ей не приходилось видеть раньше. Но было там и другое. Особая теплота, нежность и любовь.
– Прошлой ночью, – сказал он, – после того… как мы любили друг друга… я в первый раз после войны понял, что у меня есть выбор, четкий выбор между белым и черным, ничего серого, промежуточного, и для меня в этом выборе нечто… нечто вроде спасения, которое я уже отчаялся найти.
– Какой выбор? – спросила она.
– Провести с тобой всю свою жизнь или нет, – ответил он. – Правильный выбор – провести ее с тобой, абсолютно правильный, никакой двусмысленности. И разрешить тебе ускользнуть будет неправильно, совершенно неправильно. В этом я не сомневаюсь.
Уже много недель, может быть, месяцев, Рейчел знала, что любит Бена. Но она старалась держать свои чувства в узде, не говорила о них, не разрешала себе думать об их глубине, о том, чтобы связать себя на долгое время. Все свое детство и юность она чувствовала себя одинокой, нелюбимой, и эти мрачные годы вселили в нее тоску о привязанности. Эта тоска, эта потребность быть желанной и любимой сделали ее такой легкой добычей для Эрика Либена и привели к столь неудачному браку. Рейчел приняла одержимость Эрика молодостью вообще и ее молодостью в частности за любовь, потому что ей безумно хотелось быть любимой. Семь лет ушло на то, чтобы понять и при-пять печальную правду – к любви эта одержимость не имела никакого отношения. Теперь она была осторожна, боясь снова ошибиться.
– Я люблю тебя, Рейчел.
С бьющимся сердцем, страстно желая, но боясь поверить, что ее может полюбить такой славный и милый человек, как Бен, она попыталась не смотреть на него, потому что, чем дольше смотрела, тем больше опасалась потерять контроль над собой и ту прохладноватую отстраненность, которой себя вооружила. Но не смогла отвести взгляд. Она попыталась не говорить ничего такого, что бы сделало ее уязвимой, но, испытывая странную смесь страха, радости и возбуждения, все же сказала:
– Это то, что я думаю?
– А что ты думаешь?
– Предложение руки и сердца.
– Мало подходящее место для предложения, верно? – усмехнулся он.
– Верно.
– И все же… да, это предложение. Хотелось бы, чтобы обстоятельства были более романтическими.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
