— Ну что, Всеслав, обвел тебя твой дальний брат? А я ведь знала это, знала! И говорила же — пойдем!
Что это? Она?! Тень у двери…
И хоть бы и Она! Чего стоишь? Бери меня. Чем выходить к Ширяю, чем сыновей встречать да под Зовун идти драть грамоту — лучше уж с Нею идти.
Нет, привиделось — нет никого. А Ширяй ждет. Встал, облачился. Подошел к окну. Темно там, тихо.
Эх, зря Орлика скормил. Зря оберег отдал. Все в этой жизни суета! Был тебе срок, Всеслав, да проморгал, сам себя переклюкал. Иди!
Вышел в гридницу. Как прежде вышел — важно, гордо. Сел.
Защемило в боку, закрутило, сдавило! Игнат шагнул было к нему. Махнул рукой, Игнат остановился.
— Уйди!
Ушел Игнат. Ширяй остался. Стоялг стрелял глазами, оробел. Сказал Всеслав:
— Садись.
Тот сел. Всеслав спросил:
— Пошли дымы?
— Пошли.
— А ряд когда?
— Когда сойдутся. Все.
— Так… Так… — И усмехнулся .в бороду.
Все. Четверо! Воистину — как жил грешным, так и умрешь… Все воедино сходится: Она, послы и сыновья. Ну, Витьбеск здесь, под боком. А Менск? А Друцк? Сказал:
— Два дня на то уйдет, не менее, пока все четверо приедут. Весна! Распутица.
— Весна, — кивнул Ширяй. — Так и Любим сказал: на среду ряд назначен.
— На среду! Так…
Руки лежали на столе. И не дрожали. А ногти были темные, должно быть, синие, да при свече не рассмотреть. И прав Любим: во вторник только съедутся, а в среду поутру как раз и бить в Зовун. Вот видишь, князь, ты угадал! Как раз успеешь подвести итог жизни своей и здесь падешь, и там… Нет, там Она тебя подхватит, повлечет, пальцы у нее, ты ж помнишь, цепкие, они в кадык вопьются, и захрипишь ты, князь, как сват хрипел, когда его Нерядец резал, и Олаф, говорят, хрипел, а не молился, хоть после и причислен был к святым, и Изяслав, Великий князь, твой ненавистный брат, во поле убиенный, и он хрипел, и Святослав, во гное захлебнувшийся… Вот где судьба была! Тьфу–тьфу! Князь головой мотнул.
Ширяй шарахнулся, вскочил.
— Не бойся! Не трону!
Сел Ширяй. Всеслав спросил:
— Зачем ты шел за мной?
— Когда?
— Когда я от Любима возвращался. Через толпу, один. А ты — за мной, как пес!
Ширяй скривился, сморщился, зло сказал:
— А пес и есть! А кем мне быть? Свиньей?! — И, помолчав, тихо1 добавил: — Свиней и так довольно.
— Это верно!
А про Митяя не спросил. Негоже князю спрашивать, пусть скажет сам!
И Ширяй заговорил негромко, запинаясь:
— Любим велел град запереть. И если кто из сыновей твоих придет с дружиной, так чтоб дружину не пускать. И чтобы Туча и Горяй крест целовали, из Детинца вышли, и чтобы Шумные Врата стояли распахнутыми, и чтоб при них Митяй и Хворостень были.
— Что Хворостень?!
— А ничего. Это Любим так говорил. А Хворостень сказал, что не придет и людей своих не даст. Он на селе стоит.
— Ждет?
— Ждет… Митяй же черный ходит. — И замолчал Ширяй, смотрел прямо в глаза, хоть страшно ему было, но смотрел.
И князь тихо произнес:
— А зря это Митяй. Он не жилец теперь.
Сказал — как припечатал. Ширяй перекрестился — по Митяю. А что Митяй, как, почему и чем его купили — все едино. Зверь ощерился. Ты ж знаешь, князь, не раз так уже было! Зверь знает наперед, зверь чует. Когда начал брат Изяслав учить племянников, веселился зверь, когда брат Святослав хоть крепок был, да вдруг… Да мало ли было случаев, когда зверь скалился, все разве вспомнишь? А вот теперь — Митяй… И князь перекрестился. Помилуй, Господи, но Ты же знаешь, что я никогда не ворожил, след не затаптывал и прутьев не ломал, волос не жег, иглою не колол, воды в лукошке… Ничего не делал. Оно само собою выходило. Вот и сейчас, поди ж ты…
Закрыл глаза, открыл. Сидит Ширяй как каменный. Почуял! Князь улыбнулся, сказал:
— А ты — жилец, Ширяй, жилец, тебя не чую.
Ширяй перекрестился, зашептал, опять перекрестился. Ишь как его задергало!..
— Ширяй! А там… в лесу, на охоте, он что, и вправду меня… да?
Долго молчал Ширяй. Потом еле выдавил:
— Порвал он тебя, князь. Ох как порвал! И не сказать!..
— А после что?
— Словно кто глаза наши отвел! И встал ты, князь! Мы оробели. Третьяк сказал: «На то он и волколак!»
Вот, волколак! Не свинья. Не пес. Не ворон. Не змееныш… Встал, опершись о стол, потому что качало. Сказал:
— Иди, Ширяй. Скажи Любиму: в среду ряд. И Шумных Врат не затворю, и сыновей одних, без воинства, приму, и Тучу и Горяя усмирю. Иди!
Ушел Ширяй. Князь сел. Стиснул зубы, перекрестился. Пресвятый Боже! Господи! Превыше облаков милость Твоя, но до небес и гнев Твой праведный! И знаю я, что Ты не оставишь меня спасением Твоим, ибо того я недостоин, черна душа моя и помыслы черны… Но и враги мои — несть им числа! Да облекутся они в бесчестия, как ныне в злато облекаются… Всеслав, опомнись! Встал. И позвал:
— Игнат!
Вошел Игнат, и Туча, и Горяй, Батура, Хром, Сухой, Невьян Копыто и Невьян Ухватый, Ведияр, Базыка, Зух. Вошли и замерли. Всего–то их! Ну, и внизу еще. И у конюшен. И у Лживых. А было–то, пока по сыновьям дружину ты не разделил, не раздарил. В те годы разве бы
Любим посмел?.. Бы! Бы! Как баба, князь, разбыкался… И засмеялся, сказал:
— Вот, отпустило меня, соколы. Жив я. А то небось уже думали… Ведь кто–то из вас и ждал, поди!..
Молчали. Ну и пусть молчат, заговорят еще. Сказал издевательски:
— Ширяй тут бегал, видели? Вынюхивал. Пусть нюхает! На то и пес. А мы… — Подошел к столу, взялся левою рукою за столешницу, за самый угол… И несильно лишь сжал да повернул. Заскрипела доска, затрещала, запела! Усмехнулся князь и столешницу отпустил, огладил и сказал: — Еще послужит, да! А коли так… — Повернулся к Игнату: — Так накрывай на стол! Вина хочу. И всем вина!
Игнат брови поднял:
— Князь, нынче ли?!
— Да, нынче. Еще дичины прикажи, хлебов. А вы чего? К столу! А ты, Игнат, не стой!
Ушел Игнат. А остальные расселись — нехотя, с опаской. Князь стоял молчал: иной раз помолчать, да по–хозяйски оглядеть, да бороду огладить, да подморгнуть кому…
А служки уже бегали, Игнат приказывал. И уже ломился стол, и сняли сторожей от Лживых Ворот, от конюшен, усадили их рядом. И пил Всеслав вино, как давно уже не пил, и возглашал тосты за сыновей своих, и за дружину, и за Полтеск.
Ох, как слаб ты, человек! И хорошо это! Хмель бьет в голову, думы отступают. И легче, особенно после такого дня, сознавать, что есть пред тобою тот, кто поведет и приведет. И это ваш князь. Как скажет он, так и будет. И так было всегда. Не взять его, Всеслава, а если даже и возьмут, не сдержат — уйдет! И в порубе он был — ушел, и был на Гзени бит, на цепи приведен — ушел, однако. Все он потерял, остался уже один, без отчины и без дружины, лежал, накрытый рубищем, и умирал без покаяния, но поднялся, в Полтеск пришел, и все себе вернул, и еще крепче стал, чем прежде! И сейчас: коль говорит, что перемелется, коль говорит, пусть тешится Любим и пусть стоит Митяй в распахнутых воротах, — так пусть и стоит.
