Второй допрос начался так:
— Ну, Штейников, у вас было время подумать. Не желаете ли чего-либо добавить к прежним своим показаниям?
Тот замотал головой.
— Так... Что ж, давайте вернемся снова к тому, как вы провели начало и середину нынешнего лета. Мы располагаем, Штейников, данными о том, что в конце июня — начале июля вы находились здесь, на территории нашей области, а отнюдь не в Молдавии, как вы утверждаете.
— Не было меня здесь, не было!
— Наши сведения основываются на показаниях ваших родственников и знакомых, проживающих на станции Всесвятская. Если возникнет необходимость, они, готовы подтвердить их на очных ставках с вами. Что вы на это скажете?
У Штейникова лицо взбугрилось желваками, глаза прищурились.
— Ну был, не был — какая вам разница? Что это меняет?
— Кое-что меняет... Так были или нет?
— Не знаю... не помню...
— Хорошо. Мы докажем вам это. Но предупреждаю, Штейников: запирательство — не лучший для вас выход. Итак, находились ли вы в районе станции Всесвятская в конце июня — начале июля?
— Ну, появлялся я там...
— Значит, изменяете свои показания? Теперь такой вопрос: где вы находились и чем занимались в ночь со 2 на 3 июля? Если конкретнее — в четвертом часу утра?
— Не помню! Не знаю! — истерически закричал Штейников. — Ничего не скажу, отстаньте! Уведите... уведите меня!
— Я понимаю ваш страх. А вы понимаете, что я имею в виду. Действительно, преступление тяжкое. Но постарайтесь понять: я не пришел бы сюда, не имея достаточных оснований подозревать вас в его совершении. А вы лжете, пытаетесь запутать следствие... Но хорошо, я дам вам еще один шанс. Ступайте и еще раз обдумайте свое положение. Вы еще можете облегчить собственную судьбу. Однако времени у нас нет, учтите. Поэтому — до завтра!
11
Он вошел сильно сутулясь, острое лицо его как-то сразу сморщилось, скуксилось, губы оттопырены, глаза припухли.
— Ну как, Штейников? — спросил Будилов. — Готовы ли вы рассказать мне, что произошло в четвертом часу утра 3 июля сего года на перегоне Всесвятская — Багул и какова ваша роль в этих событиях?
Тот кивнул.
— Сесть позвольте?.. И — я закурю, если можно...
Раскурил сигарету, помолчал.
— Я слушаю, Штейников.
— Да... С работы, откуда меня уволили за прогулы, я не стал даже брать трудовую книжку, уехал сначала к матери, а потом стал бродяжничать, ездить на поездах то туда, то сюда. Как-то в конце июня я на станции Пашия сел на грузовую платформу с автомашиной и на этой платформе нашел металлический прут. У меня как раз болела нога, и я решил использовать его как трость. Доехал до Всесвятской, зашел к родне и пассажирским поездом поехал на Теплую Гору, хотел попробовать устроиться там шофером. Однако на станции Пашия меня снял с поезда контролер за безбилетный проезд и доставил в линейный пункт милиции. Я после того случая обозлился на весь свет, а больше всего — на железнодорожников за то, что они меня снимали несколько раз с поездов и сдавали в милицию. Из-за них нарушались все мои планы. Но о том, чтобы им мстить, я сначала не думал. Эта мысль возникла у меня, когда я заночевал в будке шахтных подъездных путей на станции Скальная. Мы со сторожем напились пьяные, а утром, уходя, я заметил прислоненную к стенке будки костыльную лапу и взял ее.
«Так вот почему мы не обнаружили ее отсутствия при проверке инструмента железнодорожников! — подумал присутствующий на допросе Павел Иванович Розанов. — Там она — инструмент строгого учета, а у шахтеров — просто подсобная железяка, вроде лома».
— Я сначала взял ее для того, чтобы удобнее было нести на плече хозяйственную сумку. С ней я добрался до Пашии, а ночью по железной дороге двинулся на Всесвятскую, хотел там пожить у родни. Где-то к утру, не доходя немного до Всесвятской, я присел на рельс отдохнуть и вдруг подумал, что ведь у меня есть все инструменты, чтобы организовать железнодорожное крушение. Дело в том, что в сумке у меня лежал еще торцовый ключ размером на 36 миллиметров, я украл его еще в Коми-Пермяцком округе, в поселке, где жила мать, из трелевочного трактора. Хотел использовать его в том случае, если снова буду работать шофером. И вот, сидя на путях около трех часов ночи, я вспомнил, что хотел отомстить железнодорожникам за их отношение ко мне. Встал, взял костыльную лапу, выдернул ею один за другим из шпал несколько костылей, затем торцовым ключом стал раскручивать гайки в одном из стыков правого рельса. В качестве ворота я использовал найденный тут же «пучинный» костыль. Если гайка крутилась тяжело, я крутил ключ прутом, который носил в качестве трости. Лишь только я закончил раскрутку стыка и сдвинул рельс в сторону, как раздался гудок электровоза со стороны Всесвятской и показался свет прожектора. Я быстро закидал стык травой, взял костыльную лапу, сумку, свернул налево от разболченного места, забежал в лес и пошел по направлению ко Всесвятской. Сзади я слышал какие-то шум, стук, скрежет и понял, что поезд сошел с рельсов. После этого я побежал, потому что почувствовал большой страх и понял, что наделал.
12
— Будем считать, — сказал тем же вечером Будилов своим коллегам, — что главная задача — установление преступника — выполнена. Но наивно было бы полагать, что на этом наша работа закончится. Ведь что мы знаем о Штейникове, кроме того, что сказали свидетели, он сам, да того, что значится в материалах прошлых лет? А ведь многое в его показаниях внушает сомнение. Он говорит, например, что замысел преступления возник у него внезапно, когда он сидел на рельсах. Но ведь у него с собой оказались и инструменты! Трудно поверить, что он носил с собою просто так, на всякий случай, такие тяжелые вещи, как костыльная лапа и торцовый ключ. А ключ этот он привез аж из Коми-Пермяцкого округа! Сейчас у него не было времени обдумать свое положение, и он сказал нам первое, что пришло в голову. На самом же деле, как думается, преступление свое он подготовил заранее. Далее: не стоял ли кто за ним? Был ли он с кем-нибудь связан вообще? Значит, надо выяснить его личность, мотивы и связи. Эта работа поручается Павлу Ивановичу Розанову. Задача ясна, Павел Иванович?
— Так точно!
Надо было настраиваться на тщательную, очень скрупулезную работу. Но — ее ли было Розанову бояться! Он ведь и в управлении считался трудягой, очень добросовестным работником. А как иначе! Да он с детства жил в атмосфере труда. Когда кончил семь классов, отец спросил:
— Ну, Павел, что дальше делать будем?
— Тятя, учиться хочу!
«Хочу»! Их Пустошка — небольшая, дворов в двадцать, деревенька, и грамотных в ней было совсем немного. Семь классов — это уж был предел, дальше не учили. Надо работать, крестьянствовать! Иван Харламович стал ходить по соседям, родне, просить совета. И почти все говорили:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
