Деревня быстро была списана в «романтизированный мир», который раздражал, который был объявлен никогда не существующим в истории: «Романтическая идеализация истории была хороша до тех пор, пока была художественно-философской метафорой. Но когда она стала программой, обнаружилось, что она внеисторична» (это все та же Г. Белая изящно рубит с плеча). В общем, «деревенщики» больше «не тянули» на воплощение «универсальных истин»; обитатель избы стал видеться другим — нравственные ценности, продолжал еще недавний любитель народа (на расстоянии), «стремительно покидают» его. Но нет, нынешняя проза иркутских писателей не отреклась от деревни. Городских героев деревня лечит, помогает «наладить в себе то, что успел сломать». Конечно, остается и прежний мотив — верными деревни скорее можно назвать стариков. (У Евгения Суворова Иван да Марья остались единственными в переселенной деревни, они остались здесь сторожами, а сторожат они… красоту: «На Татарской заимке ничего нельзя трогать не потому, что там живут Иван с Марьей, хотя и это причина уважительная, а потому, что нет нигде поблизости такой красоты!». Но ведь они, нынешние старики еще так недавно, когда входила в силу распутинская проза, были молодыми. А потому как-то веришь писателю и его герою, что никогда не переведутся такие старики и старухи, которые будут сиднем сидеть на одном месте, никуда и никогда не выезжая. Но именно им «и в глухом углу весь мир распахнут» (А. Семенов).
Впрочем зуд универсальности нарастал в нашей литературе с одновременной тягой к индивидуализму. Крестьянская универсальность (с ее бездвижием, неторопливостью) попросту перестала быть выгодной (и даже стала опасной). Захотелось другой универсальности, однако «… на смену приходила только серая страшноватость, в которой душа советского типа быстро догнивала и проваливалась внутрь самой себя. Газеты уверяли, что в этой страшноватости давно живет весь мир и оттого в нем так много вещей и денег…» (В. Пелевин). В нашей деревне нет ни вещей, ни денег, только болью отзывается сердце, глядя на брошенные, доживающие век свой деревянные избы — «это Русь рушилась, перебираясь в каменные палаты, отдавая им последнее душевное тепло». Отдавая «замечательно слаженный мир» на мельтешение и растрату жизни в себе. И все же… литература «клочка земли» всегда выиграет спор с литературой без границ. Выиграет потому, что творческая щедрость в ней в избытке, что «собирает она добрые дела», сделанные нашими простыми людьми. Выиграет потому, что не боится взять всю тоску и торжественность простой жизни на свои плечи. И пусть «литературе рода» сверхбыстрыми темпами противопоставили «литературу личности» — самое время взглянуть на эту личность и спросить ее, чем же она держится?
Тайна жизни и человек
1
Я просто настаиваю на этой своей мысли — в простонародной жизни нашей остаются по-прежнему сильные национальные типы. Мало того, они есть во многих слоях нашего общества, в том числе и среди тех, кто принял «экономические правила» (частную собственность) новой реальности, но остался и русским, и нормальным человеком. Сказать человеку о самом человеке — не это ли внутреннее «задание» литературы должны быть поставлено ею перед собой? А это означает, что литература может быть творчески, преобразующе направлена на человека. А это означает, что для писателя мир — это место, где человек, получивший дары при рождении, должен создать (сознательно, с усилием) из себя «нравственного деятеля» (термин Н. Г. Дебольского)[4].
Для пелевинского (и не только) героя мир — «это место, где бизнес встречает деньги». Для почвенного писателя, создающего литературу живой жизни, человек должен и в таком мире оставаться «нравственным деятелем», так как его нравственная деятельность практически осуществима именно в пределах земной человеческой жизни. Собственно нравственность — это то, за что сегодня приходится бороться человеку в самом себе. Все герои иркутских писателей живут в нравственном мире (даже если они и уклоняются от него, то и тут связь личности со своим ценностным ядром, с последней «неделимой», остается). Все иркутские писатели ничуть не презирают ежедневный, обыденный жизненный опыт человека. Герои «Доме на поляне» Евгения Суворова и его же повести «Совка», рассказов Александра Семенова и Юрия Балкова, «старинные крепкие люди» исторической прозы Александра Слободчикова и Кима Балкова, страстные люди Анатолия Байбородина — все они объединены таким типом жизни, в которой возможно самоосуществление человека. Но духовное достоинство человека раскрывается не в том, «что человек получил от Бога, а в том, как он этим даром распорядился». Талантом восхищаются, а личность уважают (Н. П. Ильин). И выражается наш личный дух через самоосуществление — и спросится с нас за то, правильно или неправильно мы применили все, что дано было каждому из нас. Так Иван, герой Евгения Суворова («Дом на поляне»), «осуществится» (то есть предъявит миру свою сущность) через странный поступок — отдаст в колхоз большие деньги, накопленные им честным трудом и скромной, почти бедной (но не от жадности) жизни. Так герои исторических романов Кима Балкова («За Русью Русь») и Олега Слободчикова («Русь Заморская») отдадут себя делу государственного строительства, которое само по себе гораздо больше их личности. Человек в прозе иркутских писателей — фигура самостоятельная.
Задача «самосохранения своего духовного типа» — высшая для отдельного человека и для всего народа. Иркутские писатели (без всякой, заметим, слащавой идеализации) и смогли указать всем нам, что пока наш духовный тип сохраняется (несмотря на распад личности, который зафиксировала современная городская проза). Мы еще едины «в породе». И как-то особенно ясно эту нашу особую «породу», свою «родову» я почувствовала в любовной повести Анатолия Байбородина «Елизар и Дарима». Два мира (русский и бурятский) во всей своей самобытной красочности предстанут пред читателем в молодых, страстью охваченных героях. Два мира переплетутся в истории этой любви и, слившись, сомкнувшись, опалив судьбы друг друга, вновь обретут в разъединении свой покой и свою полноту. И пусть на бурятской свадьбе (обряд которой в точных психологических картинах дан писателем) к русскому парню отнесутся с почтением, и пусть русскую песню, которую он запел, подхватят многие в застолье — все равно не простят Елизару, умыкнувшему (соблазнившему) Дариму с этой чужой свадьбы; не простят его беззаконной любви. Их короткая общая потаенная жизнь, осуждаемая и русскими, и бурятами, быстро катилась под горку. А в окаменелом лице своей возлюбленной так и не смог углядеть Елизар своим ли ей стал, чужим ли оставался? Этот бесблагословенный «брак», украденный у судьбы, по законам не ими заведенного порядка и не мог закончится ни чем иным — не с Елизаром, а с парнем «одного с ней роду и племени» осталась смуглая девушка Дарима…Выгорит любовь к ней до тла, и будет казаться Елизару их тайная жизнь только сказочным красивым сном… Нет, не о «крови» эта повесть Анатолия Байбородина, а о духе, так как всякая его (духа) свобода связана определенными отношениями нравственности, строя чувств, да и попросту элементарными жизненными привычками…
И все же земля у нас общая — и для всех дышит она тонкими ароматами лета, ядреным духом зимнего мороза, скошенным хлебным полем и трудовым потом сильных мужчин, вечными — то милыми, то вызывающими в скачущих всадниках страсть и молодую любовную дрожь — просторами. Как отлична эта вольная воля, эта жизнь на земле от новой жизни тех нынешних героев, которые заняты изнурительным трудом «изменения среды» вокруг человека с одной целью, «чтобы чужая душа рассталась с деньгами». Иркутские писатели поймали в свою сети это чудо восторга перед тайной жизни, перед всем тем, что не имеет цены в денежном эквиваленте — не продается и не покупается. И только очами любви видится эта сродненность всего со всем, раскрывается невыразимая словами «души высокая свобода» (А. Ахматова).
2
Среди образов мира иркутской прозы, вошедших раз и навсегда в мою душу, я могу назвать и Совку (героиню одноименной повести Евгения Суворова). Наверное, повесть о Совке можно читать по-разному, но я читала ее именно как чудесное повествование о тайне любви — сокрытым зовом, но и чистым звоном, воплощающей тайну жизни. Совка — самый странный женский образ повести: образ, обжигающий своей нежной силой. Возможно, что только таким он — образ женственности — и может быть на земле. Но нет в нем никакой Вечной женственности эстетов-мистиков, никакой Прекрасной дамы декадентов, никакой публичной (на вынос) красоты нынешних полуголых мисс шоу-бизнеса.
Эта деревенская девчонка, кажется, вобрала в себя все великолепие своего скромного и подлинного деревенского мира: силу просторов и дали, горячие лучи солнца, особую музыку жизни, услышанную ею в простом и таинственном звуке пастушьего рожка. Она больше других любила все вокруг. Она восторженно-нежно принимала этот плен «утешного света» — ей казалось, что и «она сама превратится в дорогу или тропинку…». Может ли быть обычной судьба у такого создания, сотканного из любви и света? Нет, конечно, нет. Она трижды обронила свою любовь (все три мужа ее погибнут, первый — на войне). Она раздала им свою красоту, но не стала беднее. Она сохранила втайне свою детскую любовь к пастушку и вырастила (даже в разлуке) этой любовью в нем сильного мужчину. Ее любовь мужчина пьет как хмель жизни. Она воздвигнет в каждом из них дивный «сад», в котором и их собственная душа возрастает. Она подарит им такое утоление жажды земной любви, когда с «далью сливается улыбка», когда становится ближе весь мир, когда обернувшись в себя, обнаруживаешь там обволакивающее тепло безмерной жизни. Совка — это все женское. А потому история жизни и любви Совки станет преданием.
