– Ничего удивительного, все мы остаемся детьми того скотоприемника, из которого вышли, – легко и без всякой философии разъяснил этот феномен сам Митя. – Я сам вырос у мамки в деревне, а их потом в Москву перевели, на трикотажный завод. Так и остались, в пятиэтажке, в клоповнике этом. Скоро, может, снесут.
– Нет, ну у вас там нет никаких условий для жизни, – возмутилась Ника. Случалось, что Митя водил ее к себе и даже оставлял ночевать, хотя Ника и возмущалась, что просто не представляет себе, как можно жить в одной малюсенькой квартире размером с ее гостиную, да еще совместно со старой бабкой-маразматичкой и с буйным алкоголиком-папашей.
– Они у меня мировые, – строго отчитал ее Митя, так что эту тему она боялась поднимать. Да, на ее дом Митя среагировал странно, ходил по нему, как по музею, а на ее идею заняться любовью на шкуре, прямо у камина, в холле на первом этаже, сказал, что на шкуре у него не встанет.
– И окна у тебя огромные. Может, кто-то на нас будет смотреть, а я и не узнаю.
– Кому тут смотреть? – возмутилась Ника. – Кругом заборы.
– Ладно. Пошли наверх, – скомандовал Митя, и с тех пор в ее доме он нормально чувствовал себя только наверху, в комнате, где в свое время был степановский кабинет. Ника давно уже переделала ее в небольшую гостевую, убрав сейф и несколько стеллажей. Добавила диван, поставила телевизор – все это только для того, чтобы нигде в доме ничто не напоминало ей о первом муже. Слишком тяжело было вспоминать, что когда-то он еще был живой.
Почему теперь Митя облюбовал именно это место в ее доме – она не понимала. Какая неумолимая мужская логика заставила его застолбить за собой именно кабинет – неизвестно, но Ника и не интересовалась. Она вообще ничего не хотела знать, а еще меньше хотела о чем-либо задумываться. Впервые за много лет она была счастлива по-настоящему. Рядом с красивым и молодым мужчиной, который пришел в ее жизнь, и в ней остался, и, кажется, не собирается никуда уходить. Она совсем уже разыгралась, изображая семью, – она ждала его после работы, правда, не понимая, зачем он продолжает туда ходить и так часто оставляет ее одну. Она ревновала его к его многочисленным друзьям, она устраивала ему допросы, если слышала, как ему звонили какие-то бабы – а они звонили, и довольно часто. Они иногда даже серьезно ругались, и она совсем было уже приняла его как своего мужа, хотела даже дать ему дополнительный комплект ключей от дома, но он не взял. Сам не взял.
– Но почему? Ведь мы же…
– Что – мы? Я к этому дому не привык и не привыкну. Я тут как в музее.
– Но… разве тут плохо? – удивлялась Ника.
– Нет, почему же. Только что ты хочешь, чтобы я тут вообще жил? Нет, это не по мне.
– Но почему?
– Ну, как. А если я пацанов позову? Их тут даже через охрану не пустят. И кругом эти, на «Порша́х»! – Митя говорил о населении поселка презрительно, ставя в словах «на «Порша́х» ударение на последнем слоге. – Куда уж нам, с крестьянской рожей.
– А при чем тут они все. Ну, хочешь, давай и тебе купим машину.
– Ага, а на штраф за пьянку тоже ты денег дашь? – ехидничал Митя.
– Зачем? Можно же не пить!
– Э, нет. Если водка мешает работе…
– Митя, ты дурак? – смеялась Ника. Нет, она все понимала – и кто перед ней, и как сильно она пала, связавшись с ним. Хотя нет, может быть, и не понимала до конца. Но он был такой… простой, такой веселый, у него были такие сильные руки и такая открытая улыбка. И он любил Нику, любил по нескольку раз за ночь, требовательно срывая с нее пижаму и не интересуясь, спит она или бодрствует, хочет его или нет. Он брал ее, закрывая ей рот поцелуем, тоже жадным, не интересуясь тем, что бы Ника могла сказать. И спать в объятиях молодого, сильного и страстного мужчины, к тому же такого любимого, такого близкого по всему – разве это не счастье? И разве в этом счастье нужно думать о чем-то еще? В доме так в доме, на шкуре или нет – неважно. И даже в пятиэтажке его, в этом Гольянове, которое для Ники было как Северный полюс и куда она никогда не могла добраться на машине – только на метро. Везде она ходила следом за ним как привязанная. И боялась только одного – что он разлюбит ее. Возьмет и найдет себе какую-нибудь девчонку попроще, пусть и не в шубе и не на паркетнике от «БМВ». Ника знала, что для Мити все это было скорее минусом, чем плюсом. Простота его понимания мира не включала стремления к личному обогащению. Он скорее придерживался той теории, согласно которой, чем ниже сидишь, тем мягче падать. И как нельзя лучше подходила к этому его служба в метро. Он работал там уже десять лет, катал поезда по Арбатско-Покровской линии, был старожилом, мог выпить прямо в кабине, и ему ничего за это не делали.
Однажды он все-таки был пойман в невменяемом состоянии где-то в переходах и препровожден в местную ментовку. Он любил рассказывать эту историю. А ментов не любил. Так вот, пока он был в пути к обезьяннику, успел отзвониться своему напарнику по Арбатско-Покровской линии и сообщить о вторжении в частную зону клана машинистов. В ближайший час в это самое отделение, где содержался Митька, поступило что-то около тридцати звонков с сообщениями о спящих в поездах бомжах. А надо заметить, что вызовы такие следует отрабатывать незамедлительно и устранять бомжа физически – выводить из метро. Понятное дело, что не было и не могло быть такого количества спящих на Арбатско-Покровской ветке бомжей. И такого количества бдительных граждан тоже за один час неоткуда было набрать. Доблестные сотрудники милиции в поте лица обыскивали все поезда подряд и рапортовали начальству о ложных вызовах, пока кому-то из них не пришло в голову выпустить томящегося в неволе орла Митяйку. Естественно, органы внутренних дел тут же оставили в покое и позволили заниматься их прямым и весьма прибыльным делом – проверять регистрацию. В общем, Митя в метро был фигура легендарная, и ему прощалось многое. Даже то, что он однажды залил лаком для волос все камеры наблюдения на станциях, которые через такой вандализм утратили способность идентифицировать происходящее – на записях различались только смазанные контуры. Лак потом долго отмывали, а на вопрос: «Почто ты, Митенька, это сотворил?» – он дал абстрактный ответ, что эти камеры, мол, нарушают его конституционное право на частную личную жизнь, которую он частенько любил вести прямо на рабочем месте, то есть в кабине машиниста.
– Ты меня любишь? – часто спрашивала его Ника, когда он приходил со смены, будучи под градусом, и с удовольствием вел разговоры, большую часть которых потом не помнил.
– Конечно, – кивал он. – Иди, покажу.
– А ты знаешь, что я тебя тоже люблю? Хочешь, родим ребенка?
– Родим, – соглашался он и немедленно приступал к его изготовлению. И Ника во всем старалась увидеть хороший знак. И в том, что они вместе уже столько времени, она тоже видела примету. Ведь если бы она была ему безразлична – разве бы стал он продолжать это знакомство? И разве соглашался бы рожать с ней детей?
