Стан охранялся. На всех тропинках стали караулы и засады, словно нападающие не могут миновать тропинки. Словно люди не ходят по целинной земле. Незащищенным оставили русло ручья, словно маленький, коням по щиколотку, прозрачный ручеек, устланный мелкой галькой, - не дорога для тех, кто вздумает обойти караулы.
Хозяева своей земли следили за станом. Они видели слуг, увлеченных возней с котлами, с очагами, с топливом. Среди слуг были и соотечественники хозяев этой земли, - их легко было опознать по рыжим высоким колпакам, по синим казакинам, опоясанным красными кушаками. Долговязый, сутулый старик на поджаром коне обскакал все тропинки вокруг, оглядел, хорошо ли стоят караулы. Хорошо стоят, правильно, не подпустят врага к стану, если враг пойдет на них по дороге, если пойдет правильным строем, охраняя крыльями голову, по заветам хана Чингиза. Даже если б среди ночи, пренебрегая тьмой, на стан напала вражеская конница, в стане успели бы подняться на оборону. Опытный воин расставил караулы и засады и оборонил свой стан на глухой дороге. Но хозяева своей земли высматривали не воинскую сметку, не силу, а слабость бывалого воина.
А семеро воинов, ускользнувших из-под присмотра военачальников, - а может быть, это была засада, засланная сюда военачальником? - увлеченно играли в кости.
Среди воинов, данных в охрану царевича Улугбека, состояла и та сотня из войск Султан-Хусейна, что ходила в Марагу ловить разбойников, да вернулась с пустыми руками. А в этой сотне шел и тот десяток, где каршинец Заяц осенью проиграл свое ухо опасному игроку по кличке Милостивец. С тех пор всю зиму и всю весну по всей сотне не переставали подтрунивать над незадачливым Зайцем: стыд и срам воину, не способному отыграть назад собственное свое ухо! А Милостивец во все это время мытарил Зайца: охотно вступал в игру, но, едва каршинец ставил на кон ухо, отвиливал от игры, ловя всякий повод, прикидываясь, что вдруг вспомнил о неотложном деле, что кто-то его кликнул, и прерывал игру, вставал, поглубже засовывая за пазуху или бережно и медлительно закручивая в кушак пресловутое ухо, давно иссохшее, завернутое в затвердевшую тряпицу. Заяц же, помышляя лишь об отыгрыше, лишился в игре всякого благоразумия, всякой осмотрительности. Он не раз пытался поставить на кон свое уцелевшее ухо, мечтая лишь отыграть отрезанное. Но Милостивец, втягивая Зайца в игру, шел лишь на простые ставки - на мелкую походную добычу, довольный, что отчаяние туманит голову Зайцу, что, в запале наращивая ставки, он всегда играет до полного проигрыша. Вокруг всегда собиралась толпа воинов, знавших обоих игроков. Каждый раз, едва заводилась игра, окружавшие заключали между собой условия, ставя одни на Зайца, другие - на Милостивца, словно не двое отважных воинов Повелителя Вселенной, а два перепела бились смертным боем!
Уселись они и в этот день в стороне от толчеи, в затишье, пометать кости, попытать удач. Давно не выпадало случая поиграть: то кому-то из них случалось маяться в карауле, то одного посылали в разъезд, а другого ставили в караул, то оба попадали в караул, но в разные концы стана. Наконец выпал денек спокойно поиграть.
Расстелили попону. Сели. Подогнули подолы халатов под колени...
- Так... - сказал Милостивец. - Что ж делать?
- Начнем! - прикидываясь спокойным, откликнулся Заяц.
- А ставка?
- Не к чему время тянуть, - ставлю ухо на ухо!
- На отыгрыш? А как ценишь ухо?
- Говорю ж: ухо на ухо!
- Нет. То ухо мне на большой ставке досталось. А толку что? Держу, держу его при себе, а выкупа нет. А нет выкупа - оно в цене падает. Чего стоит ухо, когда у тебя сил нет его ни откупить, ни отыграть? Второе выиграю, два уха за пазухой понесу, а польза есть? Нет. Этак возьми два ореха, да и носи за пазухой. И то: на орехи хоть кто-нибудь польстится, а ухо твое кого прельстит, когда ты его откупить не в силах?
Оскорбительные слова! Вскочить бы, да меч наружу, да отстоять бы честь, смыть бы кровью хулу!
Хулу-то смоешь, а ухо так и останется неотыгранным, неоткупленным! Тут таков оборот, что и кровью пятна не смоешь. Надо смолчать, стерпеть, снести срам до отыгрыша. А уж потом посчитаться с хулителем за дерзость, за весь позор. Тогда, если и накажут, по обычаю, кровью за кровь соратника, и на казнь можно стать с достоинством!
Заяц стерпел, миролюбиво спросил:
- Как же ты его ценишь?
- Срезанное?
- Ты же говоришь, оно дороже моего целого!
- Дороже! Ему цена... - Милостивец, прищурившись, словно все подсчитал, назвал наконец такую цену, что все ахнули: "Ой-вой, вот как дорожится!"
Заяц, кое-чем поживившийся в Мараге, держал все накопленное серебро наготове за пазухой.
- Может, скинешь да без игры дашь выкупить?
- Выкупай! Но скинуть - не скину.
- Столько дать не могу.
- Играй. Ставь на половину. Два раза выиграешь - твое счастье. Проиграешь - эту половину серебром отдашь.
- А если свое ухо выставлю?
- Приму за полцены. К живому уху доложи серебром. До полной цены срезанного. Выиграю - у меня два твоих уха будет, а что в них за корысть? Полцены доложи серебром, при выигрыше мне хоть капля серебра останется. А без этого что?
- Ох, дорожишься! - заколебался Заяц.
Но, давно приглядевшись к Зайцу, в игру вмешался десятник Дагал:
- Прими-ка меня в игру.
- Что ставишь?
- Ухо почем считаешь?
- Я сказал.
- Скинь, пойду на ухо!
- А сколько поставишь?
- Этого хватит? - спросил Дагал, кладя на кон золотую, замысловатую, как кружево, серьгу, украшенную подвесками из лалов.
- Что ж одну кладешь? Парой им было бы веселее!
- Хватит!
Прежде чем дать противнику кости, Милостивец наметанным глазом осмотрел серьгу, подкинул ее на ладони и, дабы соблюсти порядок, заспорил:
- Что ж это? Одна серьга! За такое ухо!
- Какое такое? Хозяин с осени, за всю зиму, не осилил его выкупить. Чего ж оно стоит?
Милостивец не мог опровергнуть эту истину, а Заяц с похолодевшими губами терпел посрамленье: о его собственном ухе говорят, как о какой-то кызылбашской серьге! О аллах, сколько серег, да и колец, да и кое-чего покраше прошло через руки хожалого воина, а все не впрок! Кто-то копит, собирает, гремит в поясе и кольцами и запястьями и под седло заправляет лоскуты парчи, а у Зайца добро не держится. Как бы эта добыча была тут кстати! Случилось бы в Армению пойти, небось снова кое-что к рукам пристало бы. А тут вон, поди, другие пошли в Армению, а Зайца - назад, на голую дорогу. Пока вернешься да достигнешь той Армении, что же там останется!..
Заяц все же вмешался в спор, заявив о своем праве метать первым:
- Я еще не отказался; ставлю в полцены правое ухо, докладываю серебром.
- Наш почтеннейший десятник принял мою цену. Уговор у нас твердый. Ему и метать.
Заяц покорно уступил, пощупывая закрученную в поясе кое-какую мелочь. Как ни щупал, перекрыть ставку Дагала он не мог: кружевная серьга с лаловыми подвесками - большая ставка.
Дагал взял кости и метнул.
Покатившись, они легли было, но одна из них, отскочив чуть в сторону, ударилась о складку кошмы и задержалась на ребре.
Заяц на лету подсчитал: "Семь!"
Но кость с ребра легла на бок: "Пять!"
Заяц обрадовался: "Проиграл!" Он сам не понимал, почему ему было бы легче, если б его ухо осталось за прежним хозяином. "Пять! Меньше не бывает! Прощай, серьга, почтеннейший десятник!"
Сощурившись, чтоб скрыть ликующий взгляд, метнул Милостивец.
Кости раскатились, но вдруг, как живые, сбежались навстречу друг дружке и легли рядом, - невелико выпавшее Дагалу число - пять. Но изредка выпадает и меньшее: "Четыре!"
Дагал протянул черную ладонь, и Милостивец, хмуро порывшись за пазухой, вынул ухо и положил десятнику на ладонь.
Дагал шутливо подкинул на ладони заскорузлую плоскую тряпочку, содержавшую ухо каршинца. Ухо, некогда внимавшее колыбельным песенкам, соловьиным свистам, шепотам милых красоток, громоподобным воинским кличам, мольбам поверженных врагов и воплям пленниц, ухо воина, личное ухо Зайца, стало вдруг собственностью десятника Дагала, и он шутливо подкидывал его на ладони, словно прицениваясь, чего оно теперь стоит, это его имущество.
Заяц замер: в новых руках это ухо казалось ему намного дальше, чем прежде. Втайне он надеялся, что, выиграв у него, набрав в разных играх вдесятеро больше, чем можно запросить за ухо, Милостивец смилостивится в возвратит ухо природному хозяину, но теперь, в руках Дагала, этот выигрыш оказался наравне с любой вещицей, кидаемой на кон, и он вправе за нее спросить, сколько бы ни взбрело в голову.
В довершение позора, зрители, дотоле молча толпившиеся вокруг, теперь обрели голоса и перешучивались насчет Зайца. Что-то кричали ему такое срамное и обидное, что и понимать их не хотелось!
Ерзая на коленях по потной попоне, Заяц принимался то скрести спину, то снова щупал в поясе убогую марагскую добычу и не знал, что делать, как вдруг его язык, будто сам по себе, выговорил:
