Несколько дней пробыл я при штабе Григорьева, получая от Махно с нарочными советы и инструкции.
Дела у Григорьева по всем направлениям шли неважно, и сам он находился в нервном, я бы сказал, взвинченном состоянии: дергался, орал, озирался, словно ожидая удара исподтишка.
В пятницу, двадцать пятого июля Махно и Григорьев по предварительной договоренности сошлись в Оситняжках и оттуда совместным маршем двинулись на Сентово, находившееся от Оситняжек в двенадцати верстах. Объединенные отряды кавалерии и пехоты общей численностью в две тысячи человек вошли в Сентово в три часа пополудни следующего дня. Нестор Иванович, ни с кем не советуясь, велел своим отрядам занять центр села и окраины, а григорьевцам — разместиться по радиальным улицам, взяв тем самым союзников в ненавязчивое кольцо. Сами же атаманы и их штабы заняли поповский дом неподалеку от сентовского Исполкома. Пока войска размещались и устраивались, крестьянам было предложено собраться на митинг. В Сентово имелся огромный клуб, перестроенный из воинских конюшен, в котором в восемь часов вечера и начался объединенный митинг. Махно и Григорьев, живописно увешанные оружием, стояли на сцене и поочередно говорили пламенные речи, призывая селян присоединяться к ним, чтобы заодно с Деникиным громить коммунистов во имя всеобщего крестьянского счастья. Григорьев на сцене воспламенился, с его лица исчезла давешняя напряженность, которую он невольно демонстрировал в последние тревожные дни, к нему вернулась прежняя бесшабашность, задор и самолюбование. Он орал со сцены о своих победах, называл себя гениальным стратегом и обещал еще показать свое военное искусство на полях праведных сражений. В конце митинга, исчерпав свое красноречие и остановив поток похвальбы, Григорьев вдруг заметил, что клуб, где собрались митингующие, плохо оборудован, и торжественно заявил, что жертвует двадцать тысяч рублей на приведение клуба в порядок. В заключение было объявлено, что завтра на площади перед Исполкомом состоится крестьянская сходка, на которой все желающие могут записаться в атаманские отряды.
Ночью сели вечерять. Махно привел Зиньковского, Чубенко, Каретникова, Чалого, Траяна и Лепетченко; Григорьев был со своими штабными, я также пришел с Григорьевым. Махно, быстро отужинав, сослался на усталость и отправился спать, за ним последовали его приближенные, григорьевцы же остались и долго еще обнимались с огромными четвертными бутылями. Под утро повалились где попало спать…
Договорившись с Махно об объединении, Григорьев почему-то утратил присущую ему осторожность: то ли ощутил за спиною сильного покровителя, то ли решил, что двум смертям не бывать, а одной не миновать. В любом случае это позволило мне без труда осуществить указания Нестора Ивановича. Внутренних караулов в штабе не было, часовые находились на улице, поэтому я, никого не опасаясь, спокойно вынул из-под Григорьева его парабеллумы и заменил в них боевые патроны на холостые. Вдребезги пьяный атаман даже не шевельнулся, а я рассовал патроны по карманам и, исполненный злорадства и чувства мести, с легкою душою отправился отдыхать.
На следующий день после обеда к зданию Исполкома стали подтягиваться крестьяне. Я обратил внимание, что по селу там и сям дефилируют тачанки.
Григорьев после ночной пьянки выглядел помятым и несвежим, но вскоре привел себя в порядок, несколько раз по своему обыкновению погрузив морду в ведро с ледяной колодезной водою.
На площадь перед Исполкомом мы подошли почти одновременно с махновцами. Младшие командиры уже беседовали на площади с крестьянами.
Нестор Иванович шел рядом с начальником штаба Белашом, далее его сопровождали Чубенко, Лепетченко, Каретников и Чалый. В посольстве Григорьева было пятеро: я, командиры Казанок, Сапа и его личные телохранители Хмелевой и Чадин. Все были увешаны оружием; у Григорьева один парабеллум покоился в кобуре на поясе, второй был засунут за голенище сапога и привязан к ремню прочным кожаным шнурком.
Все зашли в здание Исполкома, Махно с Григорьевым уселись на разных концах длинного стола, остальные остались стоять, разместившись каждый поближе к своему командиру. Я стал аккурат посередке, и при этом Махно мельком настороженно взглянул на меня, а я едва заметно кивнул ему в ответ.
Махно и Григорьев начали с обсуждения стратегии совместных действий; инициативу держал в своих руках Махно, Григорьев же почти все его предложения критиковал и отвергал. Тогда Махно попытался выяснить, что Григорьев думает о дальнейших действиях и попросил его высказаться.
Григорьев встал и, резко побледнев, бросил: «Хиба ж я стану шо новое казати? Ни… Жидов треба истреблять… то ж они вражины наши…».
Махно хотел возразить, и выражение его лица сделалось неприязненным и злым, но в этот момент с улицы послышались крики и шум борьбы. Нестор Иванович в раздражении выскочил на улицу и увидел, что на площади яростно дерутся махновец и григорьевец. Атаман не стал разбираться, кто прав, кто виноват, подбежал к григорьевцу и рукояткою револьвера выбил ему зубы. Вернувшись в помещение, Махно вытер окровавленный револьвер о зеленое сукно, которым был накрыт стол, и оставил оружие перед собою. «Всех вас надо пострелять», — злобно сказал он атаману. Тут Чубенко, возвращаясь к прерванному разговору, бросил Григорьеву: «Вот ты, батько, толкуешь за жидов, а сам у нас в тылу стыкаешься с Деникиным… Как это понимать?» — «А так, — запальчиво вскричал Григорьев, — что нынче треба нам ити до офицеров, ибо они супротив жидовских комиссаров!» — «Да что ты прицепился к этой нации, — сказал Лепетченко, — ты лучше расскажи, как грабил мужиков, да заодно с евреями нашего брата украинца в Елизаветграде побивал!» — «Мы тебе, батько, еще многое припомним, — снова поднялся из-за стола Махно. — Я вижу, ты и сам признаешь свою связь с Деникиным, иначе не стал бы здеся агитировать. Жаль, пострелял я тех лазутчиков, что везли тебе деньги и депеши, они бы сейчас свидетельствовали». — «Ничего мне не везли! — заорал Григорьев. — И никто это не докажет!» — «Нет, докажет!» — озлился Махно и потянулся к револьверу. В этот же миг Григорьев выхватил свой парабелум и направил его на атамана. Но почти одновременно с движением Григорьева, в то самое мгновение, когда его скрюченный судорогой палец бесполезно нажал на спусковой курок парабеллума, я выстрелил в него и попал ему в плечо. Телохранители Григорьева замешкались, а через мгновение заметались, но пули уже летели к ним, и в пороховом дыму я краем глаза увидел, как справа от меня медленно поднимается на огневую позицию Чубенко и начинает яростно изрыгать огонь. «Бей атамана!» — вскричал Махно. Григорьев метнулся в дверь и выскочил на улицу. Я бросился за ним, стреляя ему вслед, а он, видимо, раненный не только моими пулями, припустил заячьей побежкой по пыльной площади, петляя из стороны в сторону. Крестьяне шарахнулись от выстрелов и хлынули в улицы, солдаты открыли беспорядочную пальбу, площадь быстро опустела, и только Григорьев резво бежал, припадая на одну ногу и подволакивая другую, а я никак не мог за ним угнаться; земля и небо прыгали перед глазами, опрокидываясь друг на друга, клубы пыли вздымались из-под ног, пот капал со лба; моя вытянутая рука металась за темной фигурой атамана, и я никак не мог поймать его на мушку, — только что темное пятно дрожало в прорези прицела и вот уже скользнуло под немыслимым углом и свалилось куда-то вбок. Сзади я слышал выстрелы, и мат Чубенко, казалось, с силою вдавливается в уши, Махно что-то кричал фальцетом, и вот, наконец, фигура Григорьева заслонила все видимое пространство — площадь, белые хатки вдали, акации в палисадниках, и в это темное пятно я с облегчением выстрелил. Григорьев споткнулся и упал. Я подбежал к нему, остановился подле и, задыхаясь, прерывистым шепотом сказал: «Что ж, батько… вот и поквитались… с походом должок-то ты отдал…». Григорьев стоял в мягкой пыли на коленях, френч его был заляпан кровью, — стоял, покачиваясь и глядя на меня мутными, наполненными смертной тоской глазами.
В эту минуту на краю площади, окутанной черными клубами пыли, разрывая своим стремительным движением тягучее пространство жаркого июльского дня, появился всадник с обнаженною шашкою. Превозмогая сопротивление словно бы сгущенного воздуха, он с усилием летел по площади; кобыла скалила чудовищные зубы и косила фиолетовым безумным оком, горькая пена летела с ее морды, а копыта выбивали и выбивали все новые тучи пыли; шашка сверкала в солнечных лучах и невыносимо было глядеть на эти ослепительные просверки; всадник летел и летел, и вот он уже прямо передо мною осаживает дико хрипящую кобылу, привстает на стременах, поднимает шашку и сплеча рубит костенеющее лицо Григорьева! Раскаленные брызги крови падают мне на лоб, мгновенно запекаясь, а атаман беззвучно валится в пыль…
