Я вспомнил о недавней поездке в Польшу. Если хорошенько тряхнуть, Речь Посполитая обрушится к нашим ногам как перезрелый плод. Прусский король уже пару лет шутит, что Польша стала калиткой для России, наши войска преспокойно перемещаются туда-обратно через ее земли. Чего мы теряемся? Время больших батальонов пришло. Отстрижем ими, как ножницами, лакомый кусочек польской территории.
Теперь подумаем, кто может за нее вступиться. Французы для поддержки своего кандидата на королевский трон расщедрились лишь на несколько батальонов десанта, вряд ли они позволят втянуть себя в полномасштабную войну. Ну, побурчат немного, как без этого. На этом все закончится. Ни Лиги Наций, ни ООН, ни ПАСЕ не существует, так что нехороших русских даже выгнать неоткуда.
Англия интересов в Польше не имеет, жителям туманного Альбиона выгодно поддерживать с московитами хорошие отношения. Недавно мы заключили неплохое соглашение, поэтому джентльмены будут озабочены лишь сохранением прибыли.
Кто еще? Фридрих Вильгельм, король Пруссии? Со времен Петра Первого между нами прочные «мир, дружба, жвачка». Разве он будет возражать, если мы позаимствуем у поляков часть Украины и Белоруссии. Готов побиться об заклад, что король-солдат мало того, что одобрит, так еще и под шумок чего-нибудь урвет для себя.
Исконно польские земли трогать не будем, иначе придется с завидной регулярностью подавлять восстания. Пусть кто-нибудь другой усмиряет гордый шляхетский дух.
После раздела Польши можно подумать и о Молдавии, обещанной Кантемиру. Завоевывать ее через Крым – все равно что лечить гланды через задний проход.
С австрийцами попробуем заключить секретный пакт, объясним, что основная война с Турцией впереди. Только на этот раз мы оттянем на себя не только татарскую конницу, но и регулярные части турецкой армии, тем самым облегчив удел цесарцев. Кое-чем можно и поделиться, только Русскую Галицию оставим себе.
Я вскочил с кровати, сел за стол и принялся писать. Утром мои соображения уже лежали перед подполковником. Изучив их, Бирон усмехнулся:
– Вы не перестаете удивлять меня, фон Гофен. Даже не знаю, как это называется – наглостью или чрезмерной самоуверенностью. Еще вчера вы были всего лишь поручиком, а нынче рискуете совать нос в большую политику. На чем основано столь лестное мнение о себе?
– На реальном анализе ситуации, господин подполковник. И мне кажется, что я не единственный человек, которому пришли в голову такие соображения. Пожалуйста, покажите бумаги графу Остерману. Если он сочтет все, что я написал, разумным, мы сможем избежать большой беды.
– О какой беде вы толкуете, барон? Есть вещи, о которых мне неизвестно? – уперев в меня пристальный взгляд, заинтересовался Густав Бирон.
Вообще-то полным-полно, но я вряд ли сумел бы объяснить это подполковнику. Пришлось придать лицу изумленный вид и не без удивления пояснить:
– Все, что я знаю, изложено в этой записке. Выводы напрашиваются сами собой.
– Хорошо, – задумчиво произнес Бирон. – Признаюсь, вы правы. Моя точка зрения во многом совпадает с вашей. Хотелось бы донести ее до ушей императрицы.
– Буду только рад, – кивнул я.
– В таком случае поступим по всем правилам военной науки: ударим сразу с нескольких направлений. Сегодня вечером я навещу брата и буду иметь с ним долгий и обстоятельный разговор. Вам, фон Гофен, присутствовать на нем необязательно. У нас, как у родственников, найдутся темы, касающиеся только нашей фамилии. Идти к Миниху не имеет смысла. Наши отношения немногим теплее, чем дружба кошки с собакой. А вот предложение насчет Остермана вполне осуществимо. Не станем откладывать в долгий ящик. Предлагаю навести визит Андрею Ивановичу. Даже если он, по своему обыкновению, болен, думаю, нам удастся прорваться в его спальню.
Граф Остерман и в самом деле принял нас в опочивальне. И хоть поговаривали, что болезни его мнимые и старик-дипломат не более чем искусный притворщик, знающий, когда надо быть немощным, а когда здоровым, я видел, что чувствует себя Андрей Иванович и впрямь неважно. Каждое движение причиняло ему боль. У Остермана были поражены суставы. Периодические приступы этого заболевания приносят неимоверные страдания. Надо обладать недюжинной силой воли, чтобы противостоять недугу с высоко поднятой головой. Остерману пока это удавалось. Он крепко держал в руках бразды управления внешней политикой России. В чем-то ошибался, в чем-то нет, однако в гениальности ему было не отказать.
Его крупная седая голова покоилась на кипе высоких атласных подушек, худое тело было укрыто толстым одеялом. Перед больным на кровати стояла прямоугольная подставка на четырех причудливо изогнутых ножках, служившая одновременно и обеденным, и письменным столом.
– Здравствуйте, Густав, – приветливо кивнул граф. – Очень рад. Проведать пришли?
– Добрый день, Андрей Иванович. И проведать, и обсудить кое-что, – подмигнул Бирон.
Остерман вздохнул, откинулся на подушки. Из-под одеяла выползла тощая старческая рука, вся в морщинах и пигментных пятнах, которые резко выделялись на белоснежном постельном белье.
От натопленного камина исходил нестерпимый жар, мундир на мне прилип к моментально вспотевшей спине. Воздух был спертый и горячий. Пахло опрелостями, мазями и лекарствами. С непривычки мы с Бироном чувствовали себя дискомфортно.
– Кто это с вами? – взглянув на меня, спросил вице-канцлер.
На русском он говорил великолепно, без намека на акцент.
– Я привел к вам барона Дитриха фон Гофена, моего адъютанта. Могу рекомендовать его как молодого человека, подающего большие надежды.
– Приятно быть в обществе талантливой молодежи, – как мне показалось, искренне сказал Остерман. – Как будто скидываешь с плеч три десятка лет и возвращаешься в те времена, когда был юным, полным сил и надежд. И прошу прощения, господа, что нахожусь перед вами в столь расхристанном виде. Не хотите ли чаю или кофе?
– С удовольствием, но как-нибудь в другой раз, – вежливо ответил Бирон. – Дела не терпят промедления. Я хочу обсудить с вами это. – Подполковник подал графу мои записи.
К чести вице-канцлера, он не стал ничего спрашивать, развернул бумагу и принялся читать. На изучение ему хватило двух минут.
– Толково изложено, – похвалил граф, откладывая документ в сторону. – Конечно, не все факторы и резоны учтены, но, боюсь, мне и самому бы столь подробно не расписать.
– Не наговаривайте на себя, Андрей Иванович, – попросил Бирон.
– Мне по возрасту положено говорить правду, – грустно произнес Остерман. – Я уже не тот, что был раньше. Болезнь и годы лишили мое тело сил, а мозг – прежнего разума, иначе я бы сумел настоять на своем, когда было принято решение начать войну с Турцией. К стыду своему признаюсь, Миних оказался куда красноречивей. Он обещал ее величеству так много, что она, бедняжка, поверила его сладким речам. Говорил, что бросит к ее ногам Азов, Крым, Кубань, Кабарду, покорит Белгородскую и Буджакскую орду, Молдавию и Валахию и совсем скоро водрузит знамена и штандарты в Константинополе, возродив тем самым новую Византию. Теперь же пишет просьбы об отставке, – усмехнулся Остерман.
