Ах, Хайфа — безмятежная и прекрасная жемчужина у моря, всегда славившаяся своей широко известной атмосферой дружелюбия и религиозной терпимости. Это вам не претенциозный Иерусалим, с его шизанутыми таксистами. Вот, подумать только, впервые попав в Иерусалим, Абрам Соломонович взял такси и с благоговейным придыханием попросил отвезти его туда, где все настоящие евреи рвут на себе волосы, заламывают руки и бьются головой! И куда, спрашивается, его привезли? Нет, отнюдь не к знаменитой на весь мир Стене Плача, а… к зданию налоговой инспекции! Так что совсем не зря, ох не зря из всех израильских городов Шухерман выбрал для своего проживания именно ее — эту утопающую в виноградниках жемчужину, вольготно раскинувшуюся на берегу ласкового Средиземного моря. Закрывая глаза, он словно воочию видел ее изящные дома, усеивающие подножие библейской горы Кармель — места, где родился пророк Илия, родину ордена монахов-кармелитов. Ее узкие улочки, затененные от солнца полосатыми полотняными навесами, и поднимающийся над жилыми кварталами золотой купол храма общины Бахаи, окруженного прекрасными садами, будто сошедшими со страниц арабских сказок. Мирно соседствующие между собой стены гробницы пророка Яху-Бабы и выложенные голубым кафелем величественные арки главной синагоги… О, конечно, господину Шухерману доводилось слышать известное выражение: «Всяк кулик свое болото хвалит!», но даже оно ни в коей мере не повлияло на его субъективность. Куда там до этих красот чопорному Лондону, игривому Парижу, пасхально-разукрашенной Москве и разжиревшему, спесивому богатею Нью-Йорку. Нет, все-таки с Хайфой не способен сравниться ни один город мира!
Господин Шухерман забрал подготовленные для Евы документы, но, стесняясь позвонить доверенному банковскому служащему, имеющему ежедневный доступ к сейфовому хранилищу даже невзирая на еще не закончившиеся новогодние праздники, предпочел переночевать в третьесортной гостинице. Сердито бурча сквозь зубы и сдержанно поругивая неудачно составленное расписание авиаперелетов по маршруту Хайфа — Екатеринбург, Абрам Соломонович долго ворочался на тощем матрасе дешевого номера, взятого им сугубо из соображений бережливости. Ох, забыл он уже, как сильно отличаются российские клоповники экономкласса от своих зарубежных аналогов. Абрам Соломонович никогда не принадлежал к числу транжир, познав и худшие времена, и пору относительного финансового благоденствия. «Денежки — они счет любят, — лукаво улыбаясь, любил ввернуть он и тут же авторитетно добавлял: — А шекель — доллар бережет!» Правда, иногда его расчетливость принимала форму уродливой мании, доходя до скопидомства и откровенной жадности. Недаром же он даже порнографические фильмы обожал смотреть с конца в начало, уж больно нравилось ему видеть, как проститутка отдает обратно клиенту все честно отработанные деньги.
Старый адвокат пребывал в состоянии ничем непоколебимой уверенности — в этой жизни лучше всех устраиваются пробивные и непробиваемые. А единственной его слабостью было самозабвенное потакание всем прихотям жутко избалованного младшего сыночка — Самсончика, родившегося уже после эмиграции в Израиль. Дочь Дорочка, сейчас солидная тридцатилетняя дама, пошедшая в мать и крикливыми повадками добропорядочной еврейской женщины, и мощными габаритами, давно имела собственную многодетную семью и справедливо считалась у Абрама Соломоновича отрезанным ломтем. Но долгожданный наследник Самсон — сейчас трогательно романтичный со своими юношескими угрями, долговязый и абсолютно беззащитный в неловкости наивных шестнадцати лет — стал воистину единокровной плотью от адвокатской натуры господина Шухермана и подавал большие надежды. Умильно вспоминая собственный переходный возраст, когда он и сам не понимал, чего ему хочется сильнее: пива или мороженого, Абрам Соломонович втайне безмерно гордился подкупающим обаянием и изворотливой сообразительностью младшего Шухермана. С показным смущением поглаживая остатки седых волос, адвокат мысленно посмеивался, выслушивая гневные жалобы преподавательницы из гимназии, где обучался его сын.
— Посмотрите, какую похабщину он написал! — Красная, как перезрелый помидор, Иза Модестовна с размаху бросила на стол тетрадь Самсона. — В ответ на вопрос: «Где у женщин самые кудрявые волосы?»… Да еще, смотрите, что нарисовал!..
— А что, разве неправильно? — искренне изумился господин Шухерман, оценивающе рассматривая вопиюще эротический рисунок. И, кстати, совсем неплохо выполненный рисунок…
— В Африке! — возмущенно завопила учительница, феминистски топая ногами. — В Африке у женщин самые кудрявые волосы!
— У мальчика нестандартное мышление, а вы в нем талант на корню убиваете, — осуждающе покачал своей катастрофически лысеющей головой Абрам Соломонович. — А гимназия, между прочим, на деньги родителей содержится…
Иза Модестовна осеклась и растерянно замолчала…
«Вырос мальчик, — печально констатировал отец, скорбно вздыхая. — Как быстро время-то летит — не остановишь…»
Да, следовало признать, что время и впрямь летело так стремительно, будто куда-то опаздывало. Немало воды утекло с тех пор, как в страшном тысяча девятьсот восемьдесят пятом году опытный кадровый военный предпенсионного возраста помог Абраму Соломоновичу выбраться из одной чрезвычайно опасной передряги. С тех пор успели состариться и сам Шухерман, и его Сарочка, а их благодетель — так и вовсе скончался. А ведь именно в том же году и произошла эту удивительная история со спасением Евочки… «Интересно, какой стала наша девочка теперь, спустя двадцать пять лет?» — уже засыпая, рассеянно думал Абрам Соломонович, убаюканный неумолкающим шорохом стучащего в оконное стекло снега. Но сия мысль была скорее риторической, чем по-настоящему актуальной. Ведь он все равно увидит Еву утром, а утро, как всем известно, намного мудренее вечера…
Это невзрачное серое здание смущенно притулилось на одной из окраинных улиц города, стремясь казаться как можно скромнее и незаметнее. Всем своим внешним видом: потрескавшимися и облупившимися стенами, окнами с наполовину закрашенными серой краской стеклами, щелястым крыльцом о трех ступенях и ржавыми, но хорошо смазанными воротами — оно как будто говорило: «Меня здесь нет. Вернее, я, конечно, есть… но меня словно бы и нет». Вот такое лицемерное притворство…
Но жители города почему-то ни в коей мере не стремились оспаривать мнимую невидимость этого странного дома, предпочитая не нарушать их нигде не зафиксированного соглашения об анонимности, больше смахивающего на заговор. Проходя мимо серого здания, они невольно ускоряли шаг и как-то виновато отводили в сторону глаза, своим поведением четко поддерживая проводимую домом политику — его тут нет сейчас, не будет завтра, да и вообще никогда и в помине не было. Вот такое трусливое притворство…
На самом же деле в здании, столь усиленно старающемся произвести впечатление заброшенного и необитаемого, вовсю кипела жизнь. Можно сказать, била ключом, если, конечно, подобное сравнение не покажется чересчур циничным применительно именно к этому дому. Ибо работающие в сим загадочном учреждении люди называли его фамильярно и донельзя панибратски — Местом Отдыха Разочарованных Граждан, а справа от входной двери виднелась неброская квадратная табличка, гласившая: «Городской морг № 8», делающая совершенно бессмысленным любое притворство, лицемерие и трусость. Тут начинались законные владения смерти.
Нынешняя ночь выдалась на редкость авральной. Машины с покойниками подъезжали с интервалом в пять минут, не давая работникам морга ни секунды на передышку. Столы в комнатах передержки заполнились до отказа, а молоденький стажер Пашка, подрабатывающий в морге на полставки после учебы, ударился в наглый саботаж, разглядев выгружаемых из машин «клиентов». Там обнаружились молодые и красивые женщины, одетые в крикливые вечерние наряды и увешанные отнюдь не дешевыми побрякушками, парни в форме охранников развлекательного центра, непонятные боевики в камуфляже и солидные мужчины в деловых костюмах. Общим чохом аж целых пятьдесят восемь трупов. Целых, потому что напоследок из машины давнего Пашиного знакомца — Михалыча — бережно выгрузили чуть ли не напополам перерубленного парня в белом плаще и обворожительную блондинку, взирающую на весь мир черными, никак не желающими закрываться, обвиняюще распахнутыми глазами. Близко взглянув на бескровное лицо этой девушки, Паша понял — его трудовой энтузиазм закончился бесповоротно, раз и навсегда, ибо смириться со смертью такой девушки он не может. Сдав красавицу на руки восхищенно ухнувшему гориллоподобному санитару Геннадию, пошатывающийся от потрясения практикант побрел в подсобку, намереваясь использовать по прямому назначению намедни заныканную бутылку со спиртом, выдаваемым моргу для сугубо производственных целей. Впрочем, воровство алкоголесодержащих жидкостей являлось для тутошних работников деянием привычным и практикуемым почти ежедневно. Ведь спирт — он живым завсегда нужнее, а мертвые — они не капризные, им и одного формалина достаточно.
