Вот и выходит — Кабан тут главный! Вроде как князь даже, да только не князь. Дом-то его и всё поселение — оно поближе к лесам-то оборотневым, так далече князья и не забираются вовсе. Тут в округе много глухих селищ, которые никому дани не платят, потому как поди доедь до них княжьи люди через леса, через болота. Разве только оборотням, да много ли у бедноты болотной взять?... Хороший из Кабана старик вышел. Каждому мог работу задать. О каждом думал. Было даже дело, воин с караваном пришёл, да на молодуху загляделся. Уж что у них там вышло — про то ночные духи знают, а только не далась она и муж её, который зверя пушного стрелял, за жену-то свою молодую заступился. Да куда там! Избили его караванщики! Так избили, что он потом долго ещё кровью харкал. Так Кабан всем им убираться велел — и не пикнули. А как уехали, так потом нашли в лесу того-то воина. Глаза выпучены, видно, удушили его, а кто — непонятно. Может, дух лесной заступился. Матерь богов слуг послала. Или Кабан сам позаботился. Слухи, видно, прошли по караванам-то, никто больше на здешних руки не поднимал, взгляда недоброго не бросал. А охотника того бабы выходили.
Бывало ещё, повздорят два мужика — так к Кабану пойдут, он их и рассудит. А ещё было, Бутва, пастух, уже и не отрок даже, юноша, проспал да за коровами не уследил, его вину Кабан устанавливал. Тех, кто позлее, успокоил, тех, кто подобрей, замолчать заставил, и всыпали Бутве крепко за общинных-то коров. Крепко, да уж не пришибли. Всё решал Кабан в их поселении. И то сказать, вокруг его-то дома они все жили-то. Потому, видать, он и главный.
Как девчонка проклятая уехала, Жуга по сторонам глядеть начал. Привык-то уже к людям присматриваться. Только прежде всё ждал, когда Аталеле оступится, а тут вроде как нужды нет более. В поселении его не шибко любили. Помнили, как он девчачью работу исполнял. А кабы у Кабана свой сын был, так помогал бы отцу, то же самое делал, что Жуга, ни никто бы и слова не сказал! А тут… всё от того, что девчонка его место заняла. В ней все беды.
Как её с ними не стало, новая напасть. Войша, сын охотника, уж отрок, не мальчишка, как Жуга, завёл обычай камнями в Жугу швырять. А то соберёт ровесников да помладше ребят и уйдут купаться на речку. А Жуга только ближе подойдёт, так его сразу за ноги в воду. Один раз чуть не утопили вовсе. И не только мальчишки, девчонки с ними тоже. Визжат, противно слушать. И все камнями бросаются. Смешно им, что Жуга ни сделает, всё смешно. Он и драться пытался, и камнями в ответ швырялся — куда там! Много их, один-то он что сделает? Вот и привык ото всех стороной ходить. Дома только, да при дядьке, да в гостевой дом по старой памяти заглянет. Кабан-то его не гнал, видать, тоже привык. Работу иногда задаст, а иногда и просто обсохнуть пустит. Лето-то, как девчонка уехала, холодное сделалось. Ведьма она, как есть ведьма. И урожай, говорят, не шибкий будет.
Вот так и вышло, что заметил Жуга ту бабу с ребёнком. К осени она появилась. Караван до них дошёл с восхода, товары оставили, Кабан расплатился да они обратно пошли. А потом баба одна вернулась. Вроде как ребёнок приболел у неё. Побледнел да ослаб. Побоялась, что не довезёт назад вовсе. К мужу ехала да напросилась вон с караваном, а тут беда-то такая. Жуга прежде-то на баб не смотрел вовсе. Зачем ему? Не маленький поди, а заглядываться с другим чем — так рано вроде. А эту — заметил чего-то. Уж больно она запуганная была, всё вроде вздрагивала. К бабам другим всё подсаживалась да выспрашивала, может, знают про хворь такую, может, как лечить-то знают.
И так боялась чего-то, что Жуга проследить решил. Что за напасть-то такая её пугает. Следил-следил да выследил — вышла баба ночью во двор. Вроде как и ничего такого, по нужде там могло понадобиться, а только она с дитём-то своим вышла-то. Прижала к себе да в лес, оглядываясь, побёгла. Жуга еле за ней успел. Вот не ждал! Днём-то ходила, в комочек сжималась, да всё с оглядкой. А тут — так и рванула! Ночи летом светлые, проследил за ней Жуга. В лес забралась подальше, дитя своё шлёпнула, ребёнок и заорал. Вот тебе и слабенький! А она не успокаивала, не укачивала, ласковых слов не говорила, а всё держала и ждала ровно чего-то. Долго ждала. Жугу чуть комары не сожрали. А потом ребёнок устал орать-то, она его взяла и обратно пошла. Прокралась к себе в каморку, которую Кабан указал, да и легла там. Дядька Жугу потом наутро ругал, зачем он сонный такой да непонятливый, чего спит на ходу и всё про Бутву напоминал да грозился. Дескать, и Жугу всем поселением выпорют, коли за ум не возьмётся.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
А Жуга и взялся. Стал ещё внимательней по сторонам глядеть. Баба та уж в путь засобиралась, ждала только каравана, чтобы к нему напроситься. Какое там! Караваны не шли, а зато дождь так полил, что дорога размокла. Только подсохло чуть, приехали люди странные. Сказали, на полночь, в Нагабарию, послами к тамошним князьям, мол, собираются, да устали в пути, отдохнут вот деньков парочку да и дальше поедут. Грамоты показывали, дорогими подарками хвалились. Ровно как и не боятся, что их туточки-то ограбят. В посольстве было три воина да старик в длиннополой роскошной одежде, да отрок, одетый как бы не богаче старика. Вроде как Кабану-то сказали, что отрок при старике служит. Да только соврали. Отрок и не старался притвориться даже. Его и воины, и старик боялись. Сам бледный, масть тёмная, глазами чёрными так и зыркает. Руки в меху прячет — это летом-то! И ведь гордый! С другими людьми за стол не сядет, из одной чарки не выпьет. Один сидит, по сторонам не смотрит, а то вдруг в одно место уставится и руками перед собой водить начинает. И бормочет чего-то. Побормочет, побормочет и замолчит. А в доме после того вроде как душно становится. Глянет как — сердце так и прыгает под его-то взглядом. Колдун он, как есть колдун и глаз у него дурной. А сам не старше Войши! В их краях такому если нож разрешат носить, уже честь большая, а этот при мече да при коне добром, да второй на замену да третий с поклажей. Будто князь. Гордый… язык их Жуга не очень разбирал. По одежде воинов-то сообразил, из земель, куда на восход идти долго-долго, а потом на полдень свернуть. Бывали у них и оттуда люди, но знати их Жуга ещё не видел. А потом как-то присмотрелся. Узоры на расшитых золотом рубахах (чёрных да красных, ух!) — ну вот точь-в-точь как у той твари, которую Аталеле загубила. Узнал — да и обмер. Так это за ней он приехал! Её ищет! Говорил же дядька Виль своей девчонке — будут, будут искать ту княгиню. Люди её искать будут! И вот — пришли.
Жуге-то страшно стало.
А что делать? У кого совета спросить? И дядьки Виля страшно. И поздно-то уже правду выкладывать. На сорок раз враньё повторил. Да и кому тут доверишься? Только Жуга и мог, что присматривать. Уж как на него дядька Мантюр ругался. А Жуга нет-нет, да в дом к Кабану и сбежит. И ведь выследил. Ночью как-то на двор уже отрок вышел, а к нему баба та пришлая. Только без ребёнка, тот в доме остался хныкать. Жуга-то их плохо понимал, но смысл ухватил всё-таки.
— Ты говоришь, только один ребёнок? — спросил отрок.
— Один, батюшка, один, родимый, — закивала баба. — Остальные туточки все здоровы.
— Госпожа никогда не насытилась бы только одним, — задумчиво, вроде как сам себе сказал отрок. — Давно это было?
— В начале лета, батюшка.
— Ты носила своё отродье в лес?
— Носила, носила, батюшка. Как ты говорил, всё делала. Да только не вышел к нам никто. Нет её туточки. Я уж на что долго ждала. Никто не вышел.
— Убирайся, — велел отрок. — Дальше искать бессмысленно… Кто здесь?!
Он заоглядывался, но Жуги уже на том сарае не было. Страшно ему было — аж живот болел. Разговор этот, частью понятый, частью додуманный, напугал мальчишку до невозможности. Вот как получается. Они все повадки этого чудовища знают и баба своего ребёнка на съедение в лес таскала. А, может, и не своего вовсе. Да что ж такое деется? Чтобы баба так вот дитя чудищу отдавала? Что ж за люди они? Вот ведь девчонка проклятая! Сама ушла с дядькой своим, а им вот осталось расхлёбывать. Жуга дошёл до дядькиной хижины, проскользнул на своё место в углу и свернулся клубком. Ему надо было подумать.
