С другой стороны, известные унитаристские образования отличались исторической пассивностью и мобилизационной слабостью. Образцовым унитаристским государством был императорский Китай — крайне забюрократизированное государство, выстроенное с максимальным единообразием на всех своих территориях. Эта страна жила тысячелетиями от катастрофы к катастрофе, проходя через агонии чудовищных гражданских войн.
Впрочем, современных адептов унитаризма не интересует историческая правда о реальных преимуществах той или иной модели. Не интересует их и оптимизация политического потенциала России. Правда состоит в том, что существующая сегодня власть не нуждается в мобилизационных моделях: ей не для чего проводить мобилизацию, у нее нет ни проекта, ни цели, что особенно хорошо видно не столько по официальному Кремлю с его уже не смешными поисками национальной идеи, сколько по критикам и оппонентам этого Кремля. Когда безыдейной власти противостоят не менее безыдейные коммунисты и националисты, это уже не правовой, а цивилизационный кризис!
Именно поэтому власти нужна вся эта истерическая демагогия об укреплении “вертикали власти”. Унитаризм — гениальная находка проходимцев, называющая себя “политтехнологами”, новых распутиных и бадмаевых от интеллектуализма. Дело в том, что именно этот унитаристский “дискурс”, ведя страну в бездну слабости, конфликтов и противостояний, одновременно создает видимость заботы об укреплении государства, имеет внешне стимулирующий допинговый эффект. Слово-то какое — унитаризм!
Сорвем маски: унитаризм — политтехнология олигархов, которые хотят окончательно устранить последнее препятствие к разделу обескровленной, обездвиженной страны между своими хищническими компрадорскими кланами. В чем их претензии к федеральному устройству? Да в том, что существуют еще некие национальные автономные законодательства, которые объявляют недра автономий собственностью проживающих на этих территориях суверенных народов; в том, что есть у этих народов харизматические лидеры, которые плохо ли, хорошо ли должны отстаивать исторические права своих подопечных перед центральной властью; в том, что есть правовое обеспечение представительных субъектов федерации, о которых даже с точки зрения мирового общественного мнения так просто не вытрешь ноги. Вот это и мешает. Мешает то, что есть еще какие-то чертовы границы, затрудняющие передвижение рабочей силы, товаров, денег. Эти границы, эти “не приведенные в соответствие” конституции мешают грабить.
Олигархи хотят ввести унитаризм, чтобы уничтожить остаток человеческой укорененности на своей земле, последнюю тень самоуправления, полисы в классическом смысле слова. Когда тираны в Древней Греции наступали на права общин, городов-полисов, они тоже делали это под флагом унитаризма, как Филипп Македонский.
Конечно, сегодняшняя Россия — не Древняя Греция. Политтехнологи, придумавшие “вертикаль власти” и “унитаризм”, натравившие на региональные администрации прокуратуры, уполномоченных и прочих цепных псов компрадорского капитала, закулисно подсказывают некоторым руководителям, как потянуть время и замотать некоторые особо назойливые домогательства центра. Иными словами, федеральные бюрократы, одной рукой разрабатывая стратегию правового наступления на периферию, другой рукой используют эту стратегию для шантажа региональных баронов в личных целях.
Россия, поделенная олигархами под политкорректным прикрытием унитаристской демагогии, окажется перед лицом последнего распада. Олигархи-компрадоры — это даже не региональные бароны, это просто сырьевики, у которых нет иных интересов, кроме абсолютно количественной жадности. Поэтому с исчезновением федерального измерения исчезнут и последние ростки политической воли, которые сейчас выживают в автономиях за счет фактора традиционной специфичности. Будет стерт этот человеческий фактор — и беззащитная страна окончательно станет политически равна нулю.
БАНАЛЬНОСТЬ КАК РОССИЙСКАЯ ПОЛИТТЕХНОЛОГИЯ
Обрушение идеологического марксистско-советского пространства в России произошло не вдруг. Первоначально жесткая классовая догматика, подвергаясь критике, заменялась «общечеловеческими ценностями». Пока этот лозунг был актуален, его никто не хотел расшифровывать. Однако после расстрела в 93-м году Верховного Совета либеральные ориентиры утратили всякий смысл и наступил идеологический вакуум. В этих условиях оказалось, что Запад давно уже живет в новом замечательном методологическом пространстве — постмодернизме.
Постмодернистами в нашей стране сразу оказались практически все. В первую очередь те, кто отвечал за работу с общественным мнением и, шире, состоянием умов в России: политтехнологи. Анализ того, что называется в нашей стране постмодернизмом, приводит к двум несколько неожиданным выводам. Во-первых, этот термин, которым на Западе квалифицируют образ мысли профессиональных интеллектуалов и критиков искусства, у нас служит для обозначения умонастроения как богемной интеллигенции, так и массовых «образованцев». Во-вторых, если на Западе постмодернизм есть концентрированное выражение недоверия ко всему, что хотя бы отдаленно напоминает посягательство на человеческие свободы, то в России под вывеской постмодернизма проходит вызывающе циничное и наплевательское отношение к этим самым свободам, правам и вообще любым социальным ценностям. Этот термин у нас стал обозначать нечто эквивалентное пресловутой «карнавальности», заведомо несерьезное, подчас издевательское восприятие практически любых культурных реалий. Наконец, российский постмодернизм — это лицензия на возведенную в ранг идеологии безответственность в искусстве, жизни и политике.
Великий русский культуролог Михаил Бахтин в свое время недаром рассмотрел «карнавальность» как смеховой ответ низов на принудительную серьезность элиты. Россия в этом плане создала свою версию карнавальности-постмодернизма гораздо раньше, чем его изобрели во Франции и США высоколобые умники — критики литературы. Первым проявлением этого феномена стал имажинизм — литературное течение, оформившееся в 1919-м, к которому недолго был близок Сергей Есенин. В программных текстах Анатолия Мариенгофа, Вадима Шершеневича («содержание — часть формы») можно было уже тогда обнаружить то, что впоследствии было осуждено как формализм: поиски эффектного стиля, пренебрежение к смыслу, разорванный конгломерат образов. Этот «метод» мировидения идеально подходил стоявшей за имажинистским кружком мелкобуржуазной богеме. В конце концов, мелкая буржуазия, составлявшая с учетом крестьянства подавляющее большинство населения России, тоже имела свой элитарный слой, который расцвел в первые годы после революции. Однако огромное большинство стремительно люмпенизировавшейся мелкой буржуазии под влиянием сталинских реформ обрело себя в создании совершенно новой социальной корпорации, имя которой — советская бюрократия.
Традиционно во всех странах и эпохах этот слой в основном комплектовался из безродных разночинцев и образованных люмпенов, но только в СССР бюрократия стала социальным классом, овладевшим собственностью на средства производства. В конечном счете это неизбежно привело к давно предсказанному Львом Троцким еще в 1935 году феномену приватизации.
Приватизация заставила правящий класс, избавившийся от бремени марксистской демагогии, искать новые инструменты интеллектуального контроля масс. Имажинизм вернулся с другой стороны — из 1919-го в 1991-й — в виде политтехнологий (по крайней мере так, как их понимают в Москве), которые являются чисто российским изобретением.
Имажинизм — теперь уже политический — вошел в наше культурное пространство с Приговым и куртуазными маньеристами, Пелевиным и Сорокиным и радостно объявил себя тем самым «постмодернизмом», на котором-де стоит весь «продвинутый» Запад.
Парадокс России, однако, в том, что, ссылаясь на цивилизованный пример, она всегда забегает вперед и становится лабораторией, в которой отрабатывают ужасы будущего. Так и здесь: то, что стало принципом новой российской культуры и, соответственно, новых способов влияния на толпу, — это чисто наше открытие, которое бесспорно вот-вот станет достоянием завтрашней всемирной тирании.
