— Да что же это? — повторяет она в те минуты, когда я разрешаю себе уже последние вольности, помогая ей стянуть в трусиках ослабевшую резинку. Пятнадцать лет назад, оказавшись в таких обстоятельствах, Мариэтт, конечно, залепетала бы: «Что ты обо мне подумаешь?» А вот у этого поколения самый невинный вид. Но Жиль все вопит:
— А-бель! Ан-ник!
— Ну, пошли, — говорит Анник, — а то он вообразит бог весть что.
Я по-хозяйски еще раз быстро окидываю ее взглядом и крепко ее целую. Если бы не эхо, которое от скалы к скале повторяло наши имена, я бы, конечно, еще задержался. Но Анник оттолкнула меня, поправила костюм и бросилась бегом. Со скалы мы снова увидели вдали яхту «Миклу», которая качалась, как пробка на волнах, не решаясь подойти к скалам. Жиль нетерпеливо махал рукой. Анник прыгнула в воду:
— Сто метров вольным стилем!
Никто из нас не стал добиваться победы. На полдороге, повернув ко мне голову с мокрыми волосами, Анник быстро прошептала:
— Слушай, Абель, не хочу, чтоб Мариэтт узнала. Выйдет неприятная история…
Морской вал накрыл меня с головой, я выбрался из него и тихо спросил:
— Когда ты будешь в Анже?
Но она не ответила. Мы уже подплывали. Жиль бросил нам веревку и как-то странно посмотрел на меня.
Яхта направилась к маяку, и мы возвратились домой тихонями, вели себя весь вечер очень неприметно, и нас окружало всеобщее расположение, которое, однако, скорей раздражало нас, чем прибавляло уверенности. Мне не хотелось, чтобы следили за моим взглядом, напрасно искавшим для себя точку опоры, и я предпочел отправиться спать.
А когда Мариэтт уложит на стуле свое белье, когда она заснет, я неслышно встану, пройду в туалетную комнату и посмотрю на себя в зеркало. Да, уже не юнец. Но пока держусь. Мужчина дольше сохраняет юношеские черты, чем женщина девичий облик. И вот я снова в нашей спальне, настороженно смотрю на спящую. Я взволнован. Раздвоен. Возбужден тем, что произошло. В страхе перед тем, что будет дальше. Тело мое счастливей, чем сердце. Знаешь, дорогая, я просто не понимаю, что на меня нашло: сегодня в полдень я согрешил с твоей двоюродной сестрицей. И уж не знаю, что на нее нашло, она не оказала сопротивления. Что же это? Случайность? А может, чудо? Не могу разобраться. Я вовсе не сторонник брака втроем. Ты чем-то причастна к желанию, которое вызвала во мне Анник, и оно еще не угасло. Ты ли это спишь тут? Это все еще ты? И возникает безумное ощущение, что я тебе вовсе не изменил, ты лишь повторилась в ней, и, глядя, как ты спокойно спишь, я чувствую, что я и в выигрыше и в проигрыше. И одновременно возникает безумное ощущение: меня раздражает твое тепло, твой запах, нелепый покой всего этого дома и моя обязанность находиться именно здесь в пижаме, а не там, в палатке, разбитой в саду, с нагой юной девушкой, для которой я готов все бросить к чертям и начать жизнь сначала.
1965
У женщин, слава богу, глаза не слишком зоркие. Есть такие, что не сомневаются в чистоте своих дочерей, а те уж давно укрощены; а все женщины, которых обманывают мужья (социологи уверяют, что их не менее 60 %), чаще всего и не подозревают об измене.
Я сам тому стеснительный свидетель. Мне в тягость незаслуженное мною доверие. Мне в тягость считать себя единственным виновником происшедшего. Я ищу себе оправданий. Нахожу их. Если я, мол, приоткрыл отдушину, значит, задыхался. Да, так оно отчасти и есть: обмануть женщину, пленником которой ты был, — это способ доказать самому себе, что ты свободен, имеешь право хотя бы на легкомыслие. Конечно, случается, что испытываешь угрызения совести, не без того. Но поскольку они появились недавно, то твои более ранние обиды могут одолеть их, предать забвению.
Положение не изменилось. Напротив, ухудшилось. И оно может только ухудшаться. Сейчас нужно бы… Эх, легко сказать! Нужно бы, чтоб она, жена моя, сама атаковала меня своей нежностью. Тогда бы я не искал и не находил, как теперь это делаю, грустного предлога в ее будничности. Но зачем Мариэтт делать усилия? Она почти ничего не замечает. Я все чаще ухожу куда-то, а дома то витаю в облаках, то бываю резок. Ну что ж, должно быть, я озлоблен, как всякий неудачник, устал от работы, чувствую, что молодость уходит. Ведь я мужчина! Зато она с каждым днем все громче кудахчет и глубже усаживается в своем гнезде.
Терзаюсь, но молчу. С меня хватит. Достаточно с меня. Мой бунт все усиливается, и смятение тоже. Какой бы ни была моя жизнь до сих пор, все же в ней была какая-то целостность. Но вот все распалось. Я, наверное, довольно отвратителен, потому что зол на самого себя и на весь мир.
Я, наверное, до ужаса отвратителен. Вот Мариэтт что-то говорит. Я молчу, задумался. Она начинает нервничать:
— Ты что, не слышишь?
Действительно, я ничего не слышал. Объясняться мы не будем ни сейчас, ни потом; мы так далеки друг от друга, что все споры уже позади.
Я уже не слышу ее.
Я уже не вижу ее. Она идет. Я забываю посторониться у дверей.
Я уже не чувствую ее. Машинальные поцелуи отталкивают, как небритый подбородок. Все смазываю кисточкой для бритья. Ведь бреешься ежедневно.
Молчу, но снова царапаю в своей записной книжке, которую стал теперь запирать на ключ.
«Стоит ли питать надежды, чтоб впоследствии мучиться, нужно ли, добившись цели, считать, что все будет длиться вечно? Но ведь брак связан с надеждами, и, если они не сбываются, неразумно требовать постоянства».
Или еще языком юриста:
«Пороки супругов могут послужить основанием, чтоб с общего согласия признать брак недействительным. И все же самый главный порок брачной жизни — само время, убивающее основы супружества. Прежнего „да“ больше нет, оно в прошлом, теперь мертвый хватает живого; тот, каким я был, взял на себя обязательства за того, каким я стал, и вот теперь „да“ превратилось в „н-да!“».
И даже такое:
«Женщины кричат: „Ты — мой бог!“ А думают: „Ах ты мой щенок“».
Случается, что я выдаю себя. Это расплата за одолевающую меня злобу. Моему дяде кажется достойной жалости эта старая мартышка, жена прокурора, хоть она безнадежная дура, уродина и сверх того — хромая.
— Женщине в таком жалком состоянии, — говорит Тио, — некуда деться, он должен остаться с ней.
Я взрываюсь.
— Черт возьми! Брак не богадельня.
Снова пошли разговоры об Арлетт. Ей, видите ли, кого-то «подыскали». Я шепчу:
— Святые угодники! Помолитесь за того беднягу.
Может, я несколько преувеличил, но не так уж сильно. К самому себе каждый из нас более строг, чем другие, иной раз даже невольно. В нашем доме глупость господствует над всем, подавляет все, как в Инженерном училище математика. Все больше беспорядка. Все меньше терпимости. Мариэтт теперь так отзывается о Симоне:
— Все-таки это уже слишком!
Габ с ней согласна, хотя сама разбухла еще в невестах. Снисходительными бывают только очень молодые женщины, у которых все еще впереди, или же очень старые, много повидавшие на своем веку.
Но вообще-то, за малым исключением, дамы руководствуются узкой моралью.
Впрочем, и внимание бывает мелочным. Мариэтт указывает пальцем на мое адамово яблоко.
— Ты заметил?
Да, заметил. К сорока годам нас обязательно метят морщинки у глаз, складки на шее. Но я-то могу закрыть их галстуком.
Не стоит отвечать ей: мужчина снесет такое замечание, женщина — нет, даже если она сама его провоцирует. И когда ее палец устремится в другом направлении и укажет на мои носки (это ей заменяет песенку датского короля), я тоже ничего не скажу, хотя могу не остаться в долгу и напомнить, что у нее пахнет изо рта и этот запах тоже заставляет вспомнить другую детскую песенку:
Когда, открывши ротик,Ты кашляешь, мой котик,Все мухи дохнут сразу,Почувствовав заразу.
