Я был рад, что турки ушли; говорить мне совсем не хотелось. И. взял меня под руку, мы свернули в какую-то улицу и зашли в книжную лавку. И. спросил, нет ли последнего номера журнала "Новости литературы".
– Нет, – ответил приказчик. – На этот раз всё раскупили. Но можно снять с витрины последний экземпляр, если вы наверняка купите.
И. заверил, что книгу мы купим непременно, расплатился, и мы вышли.
– Как не хочется идти на пароход, Лоллион, – сказал я. – Век бы жил тут, в саду сэра Уоми.
– Ну, вот и верь тебе! Хотел век жить подле Флорентийца, всю жизнь разделять его труды. А теперь хочешь жить в саду сэра Уоми? – улыбнулся И.
– Да, – ответил я. – Слова мои могут показаться изменой. И я не смог бы рассказать, что творится в моём сердце. Оно, точно мешок, всё больше расширяется, и живут в нём не только мой брат и Флорентиец. Я ещё не могу уяснить себе, что общего нашёл я между вашими тремя друзьями: Али, Флорентийцем и сэром Уоми. Но что-то общее есть, какое-то высшее благородство, какая-то неведомая мне сила... Я даже думаю, что у вас и Ананды много общего с ними. Не могу ещё взять в толк, почему вы все так беспредельно со мной милосердны! Защищая брата, который, конечно, достоин этого, – вы делаете и для меня так много, чего я вовсе не заслужил. И вы, вот вы, Лоллион, – чем смогу я когда-нибудь отплатить вам?
– Не наград или похвал должен ждать человек, Лёвушка, – ответил И. – Жизнь наша – лишь ряд причин и следствий; и этому закону подчинена Вселенная, а не только жизнь человеческая. Но у нас ещё будет много времени, чтобы говорить об этом. Не хочешь ли сейчас соблюсти долг вежливости и купить цветов нашим дамам за то, что они так славно потрудились и помогли нам одеть Жанну и детей?
– Нет, вознаградить их – каковы только что сказали – за доброе дело мне вовсе не хочется; а вежливость? – возможно, я плохой кавалер. Но мне очень хочется, всем сердцем хочется – отнести розы Жанне, – это я сделал бы так радостно, что даже возвращение на пароход мне было бы менее тяжко.
– Прекрасно, вон там я вижу цветочный магазин. Я выполню долг вежливости по отношению к итальянкам, ты – подари цветы Жанне. Но будь осторожен, Лёвушка. Ни в одной из тех, кто встречается нам сейчас на пути, ты не должен видеть женщину как предмет любви; а только друзей, которым мы должны помочь, если можем. Мы должны хранить в сердце и мыслях такую глубокую чистоту и целомудрие, как будто бы идём в священный поход. Все наши силы, духовные и физические, должны быть целиком устремлены только на то дело, которое нам поручили. Мужайся и на меня не сердись. Бедное, разорённое сердце Жанны готово привязаться всеми силами к тому, кто выкажет ей сострадание и внимание. Тебе же предстоит не утешение одной только женщины, а верное служение задаче, взятой на себя добровольно. Двоиться, желать и брата спасти, и женщину найти, – тебе сейчас нельзя.
– Мне и в голову не приходило перейти границы самой простой дружбы в моём поведении с Жанной. Я очень сострадаю ей, готов во всём помочь, – ответил я. – Но верьте, Лоллион, ни она, ни Хава никогда не могли бы стать героинями моего романа... И если чем-нибудь я дал вам повод подумать иначе, я согласен отнести цветы синьорам Гальдони, а вы – за нас обоих – передайте мои Жанне.
Когда мы стали выбирать букеты дамам, я всё же отобрал белые и красные розы для Жанны, а И. – два букета итальянкам, один из розовых, другой – из жёлтых роз. Я положил свой букет на пальмовый лист и перевязал его белой и красной лентами.
На вопрос, почему я выбрал эти цвета, я ответил, что мне неизвестно значение цветов. Но Али когда-то прислал мне подарок белого цвета – цвета силы; и красного – цвета любви.
– Теперь я, в свою очередь, хочу послать Жанне привет любви и силы; и надеюсь, что она не увидит в этом чего-либо предосудительного.
Взяв цветы, мы снова вышли на набережную и отправились прямо на пароход.
И. прошёл к Жанне, а я направился в каюту итальянок и передал розовый букет дочери и жёлтый – матери. Девушка радостно приняла цветы, и нежный румянец разлился по её лицу и шее.
Мать ласково улыбнулась и спросила, видел ли я мадам Жанну в новом туалете. Я ответил, что к ней пошёл мой кузен, так как малютки нуждаются в его присмотре, а я повидаю всех завтра и уж тогда полюбуюсь туалетами.
Я был так полон новыми впечатлениями, портфель с книгами тянул меня скорей в каюту, чтобы хоть портрет брата рассмотреть наедине, – а тут приходилось стоять в толпе разряженных дам и мужчин и принимать участие в лёгком салопном разговоре. Я воспользовался первым попавшимся предлогом, быть может, показавшись не слишком учтивым, и поднялся на свою палубу.
Хотелось принять душ, полежать и подумать. Но, очевидно, моим намерениям сегодня не суждено было сбываться.
Не успел я снять пиджак, как явилась моя нянька – матрос-верзила, подав мне посылочку и письмо в элегантном длинном конверте. Он интересовался нашим путешествием на берег, жаловался, что его не пустили со мной в город. Только я от него отделался, как пришли турки. Я едва успел спрятать посылку и письмо. Турки рассказывали, что очень весело провели время у родственников, где узнали, сколько бед принесла буря, из которой счастливо и благополучно выскочил один только наш пароход. Вышедшие следом за нами два парохода, один – старый греческий и другой французский, – оба погибли. А в Севастополе буря свирепствует и поныне, хотя уже с меньшей силой.
Всеми силами я старался быть вежливым; но внутри у меня клокотало раздражение от невозможности жить так, как хочется, а постоянно зависеть от светских приличий.
"Неужели, – думал я, – так поразившие меня люди огромной выдержки, которых я увидел, и едущий со мною И. приобрели своё хорошее воспитание и выдержку таким же трудным путём?"
Я готов был закричать туркам, чтобы они уходили и дали мне возможность побыть одному. И тут я услышал голоса И. и капитана с трапа нашей палубы.
Меня поразило лицо И. Я ещё ни разу не видел его таким сияющим. Точно внутри у него горел какой-то свет, так он лучился радостью.
В моей голове снова промчался вихрь. Тут были и мысли низкие, недостойные; я подумал, что И. так задержался у Жанны, потому что любит её. А мне-то говорил! Проскользнули здесь и ревность, и грубая мысль о полной зависимости от почти незнакомого мне человека. Я почувствовал протест, и меня охватило раздражение.
Я почти не слышал, о чём говорили вокруг. Ещё раз посмотрел на И., – и устыдился своего недоброжелательства. Лицо И. всё так же светилось внутренним огнём, глаза его сверкали, напоминая глаза-звёзды Ананды.
Нет, сказал я себе, он не может быть двуличным. Человек с такими светящимся лицом должен гореть честью и любовью. Иначе откуда взяться этому свету?
Я вспомнил обо всём, что рассказал мне И. о себе; о том, что я постиг за короткое время через него; и о том необычном человеке, которого он показал мне в Б.
Постепенно я забыл обо всём, превратился в "Лёвушку-лови ворон", перенёсся в сад сэра Уоми и так погрузился в мысли о нём, что как будто услышал его голос:
"Мужайся, пора детства миновала. Учись действовать не только ради брата, но вглядывайся во всех, кто тебе встретится. Если ты не сумел дать человеку слово утешения, – ты потерял счастливый момент. Не думай о себе, разговаривая с людьми, думай о них. И ты не будешь ни уставать, ни раздражаться".
Я вздрогнул от страшного рёва, вскочил, оглушённый, сконфузился, потому что все смеялись, и никак не мог сообразить, где я, – пока, наконец, не понял, что это ревёт пароходный гудок.
И. ласково обнял меня за плечи, говоря, что нервы мои за эти дни совсем истрепались.
– Да, Лоллион, истрепались.
И я хотел рассказать ему ещё об одной своей слуховой галлюцинации, но он незаметно для других приложил палец к губам и шепнул: "После", чем немало удивил меня.
Между тем гудок умолк, и на пароходе кипела обычная перед отправлением суета. Мы медленно отходили от мола. Полоса воды между нами и Б. становилась всё шире; и, наконец, берег скрылся из глаз. Ещё одна страница моей жизни закрылась, ещё один светлый образ поселился в моём сердце прочно, и я даже не заметил, какое огромное место он там занял.
Глава XV. Мы плывём в Константинополь
Спустя некоторое время явился верзила со складным столом и скатертью, а за ним лакей с тарелками и прочими обеденными приборами.
Турки вспомнили, что им надо переодеться к табльдоту и поспешили вниз.
Мне стало легче с их уходом. Гармоничная атмосфера И., точно горный зефир, охватила меня. И всё мелкое, раздражающее, заводящее мысли и чувства в тупик, отступило. Интерес к внутренней жизни И., желание понять причину его необыкновенного состояния выступили на первый план. Я невольно подпал под очарование его спокойствия и даже какой-то величавости. Мои мысли вернулись назад, к его детству, его страданиям и к той силе, которая в нём выросла теперь.
