Но черное, темное жестоко мстят за нарушение своего черного, темного покоя: иных вешают, других сжигают, третьих законом заковывают в тюрьмы. На протяжении многих миллионов лет Науки, Искусство и Религия стремятся вывести всех из темноты, но всякая новая эра новой культуры света все в том же одном месте светит и не может осветить — все то, что освещалось культурою, стоит темной ночью, в которой тихо летают мыши, совы и филины.
Свет и закон — вот две надежды, из-за которых идет борьба двух этажей человеческих тюрем, за освещение черни, темного; каким светом освещать человеческий мозг, какое сознание оставить в нем и какой закон нужно, чтобы укрепил, заковал и удержал бы его в сознании освещенных новым светом людей, какой создать аппарат, который смог бы просветить чернь, темноту мозговой коробки. Такой аппарат просвещения есть, аппарат для закрепления этого света есть, вот и все дело сделано, остается только создать крепкую черепную коробку, которая бы выдержала и не разлетелась от обручей закона. Нужно, чтобы она вырастала до одинакового размера с законом, т. е. бочонки должны соответствовать обручам закона, потому что закон в государстве один, в этом его и ошибка, он монарх, думающий, что в его государстве все должны рождаться с одинаковыми головами, с одинаковым количеством мозга. А оказывается, что в его государстве головы разные, в этом нелепость его закона, нелепо было бы, чтобы производило государство брюки одного размера, для этого экономического соображения нужно было специализировать прежде всего натуру, чтобы она производила людей с одинаковым размером ног, конечно, такие случаи есть в производстве. По этому соображению строят и закон, и одни говорят, что законы строго вытекают из законов красоты, в силу чего выходит Искусство Искусством, другие — что законы религиозные вытекают из законов Бога, третьи — что законы вытекают из исторического материалистического развития бытия и, человека. Вот мы имеем три закона. Который из них является законом всего строя человеческой жизни? Все будут защищать свои законы, а в религиозном месте будут говорить, что религиозный закон это наиглавнейший, ему должно подчиниться все, он от Бога, Богу же подчинено все в природе, этот обруч должны надевать на всё, будь это малое или большое тело. Таким образом, все три закона так <и> поступают, и малого и большого заковывают одним и тем же обручем.
Посмотрим <на> всю природу, которая от Бога и рождается и растет — все в ней от него; <о природе> по научным законам говорилось, что все происходит от одной Клетки, но размеры, рост всего происходящего разный и каждое зерно имеет в себе свой закон, свойство и устройство разное, их время разное и потому не может быть у них одного закона для всех. Если в таком случае все в природе и произошло от одной Клетки или от одного Бога, то очевидно, что этот Бог есть скопление множества законов и воздает всякому только то, что полагается его времени и закону. Отсюда видно, что такая система является не государственной, которая полагает, что люди это один размер и для них можно изготовить один закон, и только потому, что этот закон вытекает из того или другого исторического состояния духа, души, материи, его нужно распространить на все одинаково. Это будет неверно, нельзя разные категории материальных групп подчинить одной функции или втиснуть группе функции другой, противоположной группы. Отсюда вижу, что Бог как скопление множества законов сотворил такую природу, что все в ней развивается по своему закону и каждое из <явлений> неприкосновенно и не подчинено другому, несмотря на все видимые подчинения; нельзя закупорить электрический ток в тюрьму, для него тюрьма не существует, его закон действует всюду одинаково, его свойства нельзя уничтожить, если он может убить, то его нельзя никогда ничем заставить не убивать, поставленные предохранители уже тем самым будут говорить о всегдашней готовности убить, это его закон.
В жизни государственной, несмотря на то, что оно <государство> повесило, расстреляло, заковало, все же нельзя сказать, что оно убило то, чего хотело убить, оно только предохранило. Но люди в нем и борются за такие законы, чтобы они убить не могли, чтобы заковать ничего не смогли, отбивают свои законы, которые принадлежат каждому по его времени, по его функции. Каждое растение живет теми способами, которые заложены в его законе, имеет специальную для себя одежду, питание, свой рост и по росту своему пространство, оно потребляет и производит только то, что ему полагается и не подчинено другому, — арбуз, хризантема, береза, картошка, но все вместе составляют природу.
Люди ничуть не выделяются от этого строя, они также разные и каждый имеет свои функции. Но государство в силу своих одинаковых законов для каждого подчиняет гражданина, как гражданин Осло, везите его или его вещи, т. е. оба нарушают правильность отношений, ни гражданин не должен возить на себе Государство, ни осел возить гражданина. Если кто-либо будет ездить на другом и подгонять <по> своему закону, то такой строй не строй, а дисстрой. Строй есть тот строй, который сумеет так согласовать все функции, которые без всякого насилия создадут систему необходимых отношений между функциями.
Но это будет именно строй, строение безболезненное, установление функции, страивание функций из нескольких единиц, строено целое троенное, следовательно, появляется закон, но закон, который можно назвать естественным законом, т. е. такой закон, который имеет в себе самую малую <долю> (а может быть, и не имеет) того закона, который заковывает, сковывает двоих, троих, — этого нет[63]. У нас существует строение, строй, построй, разстрой (обратное строю); почему строение <означает> страивать, а не сдвоить, счетвертовать, спятерить? Неужели только мы можем иметь культуру, возникающую только из строения троих, т. е. культуру треугольника, и только в его законе может получить оформление вся наша жизнь? В треугольнике наше единое существование? Существует ли оно на самом деле или же это случай <и можно думать>, что наряду со строением существует спятерение, ссемерение?
В Искусстве определенно треугольник играет большую роль, отчасти и в религиозном понятии. Троица, глаз Божий в треугольнике. Как бы царствует закон треугольника, оформляющий через три всякое бес-формие, без-образие, без-законие в тройственный закон совершенства.
Живопись*
Что такое живопись? На этот вопрос можно ответить множеством ответов. Живопись это есть то, что написано как живое. Живопись есть то, что любит живописец. Живопись есть написанное цветами произведение. И т. д. Но мне кажется, что более верными определениями и ответом это будет ответ: «Живопись есть сконструирование цвета в общую массу, которая является живописной тканью»; и второе: «Живопись есть проявление чувств к цвету и выражение через конструирование последнего своего контакта с цветным явлением».
Поэтому каждое явление, называемое в общежитии предметом, для живописца является не чем другим, как только беспредметным цветовым явлением, не обусловленным целевым условием.
Каждый потому предмет для живописца есть та или другая беспредметная комбинация цветов, составляющая собою тот или другой вид живописи, или цветописи.
Каждому такому предмету общежития не суть быть важно выкрашенному в тот или иной цвет, ибо целеназначение его ничуть не изменится, если он будет выкрашен не в зеленый, а в белый или черный цвет.
Точно так же живопись у живописца ничуть не будет хуже, если он выключит предмет из поля своего восприятия и построит из его цветовой окраски новую живописную комбинацию. Но часто бывает, что общежитие выкрашивает свои вещи в цветные пятна, узоры не потому, что от этой окраски платье лучше будет прилегать к телу, а автомобиль будет быстрее двигаться, но потому выкрашивает, что в общежитии начинают проявляться чувства или эмоциональные приятные переживания. Это приятное состояние, получаемое от проявления акта чувства, контакта с вещью, оно изменяет форму и окраску предмета, т. е. приобщает его к чувству, введя в него чистый беспредметный контакт.
В сущности, живописца как такового никогда не интересует моральная сторона того человека, с которого он пишет живописный портрет, его увлекают только живописное цветовое облачение данного тела, фактура и т. д. Если бы он умел расположить живопись вне его лица, то никогда предмета или портрета не было <бы> в его холстах. Рембрандт не умел этого делать, и у него выявлялись лица, в которых нужды он не имел бы, но есть живописцы, у которых живопись есть средство для выражения моральной стороны лица, <это> живописные психологи, натуралисты, а потом ботаники и проч. Отсюда в живописном Искусстве получилась такая окрошка и смешение, что нужно положить большой труд для распут<ыв>ания этого клубка, разложив все роды занятий по своим местам. Но, не желая особенно трудиться, я избираю себе одну нитку этого живописного клубка и постараюсь ее протянуть так, чтобы все другие нитки отпали сами собой.
