Зоя знала дурно Максимова и слышала о нем только от мистра Леона. Поэтому встретила она его, как незнакомого, холодно, вопросом: «Как поживают Ласкири?»
— Дмитрий Ласкир, — отвечал уклончиво Максимов, — здоров, посылается в посольство. Старик в большой милости у великой княгини, как говорят.
На все следующие вопросы о московских знакомых ответы отрицательные: «Не знаем таких!» — привели деспину в большое затруднение даже: как понимать и как смотреть ей на прибывшего?
Поставленная в это положение, Зоя, случайно будто, спрашивает, виделся ли он здесь с русскими послами. И попадает удачно в самое больное место загадочного посетителя, открыв в нем заклятого врага ее ненаглядного Васи.
— Провалиться бы этим злодеям сквозь землю! Обошли глупого старика да еще чванятся… — ответил деспине Максимов, не стараясь нисколько скрыть обуявшего его бешенства.
— Чем же тебе старик Афанасий так досадить мог: он, кажется, учтивый такой?
— До него мне дела нет; с языка сорвалось… Не он!
— Так ребенок, Холмский?
— Хорош ребенок! Пусть бы память об этом ненавистном пройдохе закончилась холмом над могилою его либо моей. Двоим нам не жить!..
И он замолчал, затрепетав от злости.
— За что же так?
— Это… тайна моя.
— Что же наделал он тебе?
— Напрасно будешь допрашивать, боярыня… Твоей чести ужо, может, доложат, что Холмского либо Максимова хоронят. А больше говорить нам не приходится…
И, не продолжая далее, не поклонясь даже, бешеный Максимов поспешно выбежал, бросив в сердце Зои новые страхи за Васю.
В темном коридорчике дружески схватил его за руку Андрей, чуть не зажимая рот и знаками приглашая быть осторожным.
Максимов не знал, что подумать, но — удержался и последовал за деспотом.
— Ты ненавидишь Холмского!
— Ваську?
— Да!
— Пуще жида и турчина!
— Руку твою, синьор Массимо! Я питаю к нему подобные же чувства, понимаешь… за… жену.
— Убей!
— Он силен… да мне и неприлично со всяким входить в столкновение. Ты… сослужишь мне и себе службу, отправив его в ад…
— Был бы случай только. Не спущу-у!
— Случай… случай! Чего же лучше твоего личного оскорбления у мистра Леона! Я теперь вспомнил, как это было.
Несколько слов, сказанных вполголоса, разъяснили разъяренному Максимову истинные рыцарские права его, неудовлетворение жажды мести над ненавистным Холмским, и враждебник нашего героя вышел, побеседовав с экс-деспотом, счастливый, утешенный и вполне уверенный в насыщении своей мести достойною отплатою наутро.
Послы уже давно встали и вели между собою беседу об отправке в Москву гонца с нужными донесениями к Ивану Васильевичу. Длинный столбец был исписан весь четкою скорописью, и Никитин только приписывал скрепу по склейкам, как вбежал к ним в покой неугомонный клеветник.
Окинув послов взглядом слепой и неукротимой мести, он, не ломая шапки перед хозяевами терема, гордо подступил к Васе и проговорил задыхаясь:
— Вызываю те-бя, Ва-си-лий, обидчика мо-его, на по-ле!
— Ты, видно, взаправду с ума сбрел? — спокойно отозвался за Холмского Никитин. — Князь Василий Данилыч — посол государев, а ты вызываешь его, когда он представляет лицо твоего и моего повелителя?
— Что тут разбирать, смотреть на ваши старые бредни. Я вижу в нем обидчика и жить мне с ним вместе не довелось.
— Так есть много дорог и средств отделаться от жизни самому, коли свет постыл стал. Набрасываться на люд ей-то не приходится. Да еще на первого посла.
— По мне, он враг и только!
— Не забывайся и ступай, любезный, подобру-поздорову, пока цел, — заговорил уже строго Никитин, войдя в свою подлинную роль посла да становясь между Холмским, тоже вскочившим с места, и Максимовым, к нему порывавшимся. — А не выйдешь вон — выведут. Эй, Лефеджи!
Вбежало трое копейщиков полошских.
— Возьмите этого молодца… бережно да… спрячьте куда ни на есть. Теперь покамест не до него.
И храбреца вывели.
— Что это за озорника такого выслали к нам из Москвы? Ужо написать нужно будет… про его безобразия да отправить скорее… — снова входя в обычное спокойствие, повторил кроткий странствователь за три моря.
Князь Василий поник головою и думает, что Никитин своим вмешательством даст повод бешеному Максимову утверждать, что он трусит от его вызова. Помолчав немного и дав Никитину успокоиться, Вася и начинает возражать:
— Неладно сделал ты, одначе, дядюшка, что выслал этого моего ворога.
— Так, по-твоему, дозволить тебе, послу государеву, дать сквернить руки на всякой сволочи? Черт его, бесова сына, знает, откуда его только выискали.
— Я-то знаю… он наш же… сверху, от княгини Елены… Вся беда, что, видишь… в ночь ту самую, как свадьбу справлял Андрей-то Фомич… у мистра Леона мы с Ласкиром подсмотрели беззакония всех аленовцев. Этот Максимов было топорщился схватиться со мной за намеки. Да ты еще выручил, кажись… помнишь, явились мы с Ласкиром на беседу вашу незваные? Вот он и злится с тех пор… Да я плевать хочу! А подсунется — пусть на себя пеняет: с таким противником еще справимся. Только не след тебе было входить в наше дело.
— Да ведь ты посол? Как же тебе, князь, с им расправиться?! Ты забыл али не знаешь, что посольское дело — святое дело и оружие поднимать послу… нельзя!
— Зачем так?
— Не водится!.. Ведь ты не по своей воле здесь? Кончи службу — тогда и разведывайся как знаешь. И я сам понимаю, что за одну клевету его воеводе проучить его следует… Да не теперь только!
— Да, видишь, дядя Афоня, Максимов этот самый и того еще трусит, что знаю я, как он возымел блажь про княгиню свою Алену Степановну… Это ему… как хошь суди — гибель! Он и думает меня уничтожить, чтобы свидетелей не было… его признанья.
— Так он совсем греховодник… — отрывисто отозвался Никитин, погрузившись в думу.
— Смотри, Вася, — через несколько минут промолвил старец кротко, — и тебе подумать следует, что делать с подарком хана да как отделаться от деспины Зои. Неладно ни то ни другое. Она вона меня все просит, как бы ей поговорить с тобой, тайком… А тут выслали этого самого ворога, на беду нам… Андрей Фомич ревнует. Полячка закидывает на свой пай сети… Берегись попасться в один из этих силков. Есть о чем поразмыслить тебе и без полей с нахалами!
— Ты мне, дядюшка, новость поведываешь о полячке этой! Ей-от что до меня?.. Благо, вывез из татарщины.
— Ты дитя, Васенька! — со вздохом сказал старик. — Рано державный послал тебя в омут, что светом зовут… из теплого терема… Как — ей что до тебя? Рода ты знатного, из себя красавец; она — невеста. Да, может, и всего уж навидалась?! Пойми же сам, в каком она положении? Будь только она не латынка, я бы тебе сказал, что лучшей полюбовницы у нас с огнем не сыщешь… А то латынская блажь… Не приведи Господи, что за беда русскому человеку! А кабы приняла веру нашу — и рассуждать тогда не о чем — бери с руками ее. Лучше ведь, чем греховодить-вздыхать по чужой-от жене?
Этот упрек искреннего Никитина вскипятил желчь Васи, никак не мирившегося с мыслью, что отношения его к Зое действительно не оправдываются совестью.
— Выслушай, дядя, мою исповедь! Ты думаешь о Зое дурно, а обо мне еще хуже. Она меня жалеет, и таково сладко бывает мне с ней наедине оставаться… Поцелуи ее прожигают мне сердце… Я вижу, что она меня любит… да разве грех любить человека?
— Не мужа своего?.. Жене — грех! Уж и любовь ее одна делает тебя самого… преступником.
— Да я не совершил никакого преступления… Она! — И, красный как огонь, он не мог продолжать, закрыв лицо руками.
Принесли и подали письмо на имя князя Холмского. Никитин прочел по-польски содержание грамоты — это был ответ князя Очатовского на уведомление о спасении дочери. В письме князь приглашал Холмского в свою отчину; клялся, что считает себя неоплатным должником перед ним, и в заключение намекал, что рука княжны Марианны была бы предложена спасителю ее с горячею преданностью отца, если бы молодой человек изъявил желание на это. Что теперь возникает для Литвы дружественная связь с Москвою и браки русских бояр с литвянками или польками нисколько не могут встречать затруднения ни в заключении их, ни в утверждении прав на вено. В конце же письма высчитывал князь Очатовский свои маетности; объяснял, что он последний в роде: не имеет детей мужского пола. И он считал бы благословением Божиим, если бы устроилось дело так, чтобы можно было считать сыном своим спасителя дочери, без сомнения питающей к своему недавнему повелителю чувства вечной признательности, если не любви еще.
— Ну что ты скажешь на это, князь? — заботливо спрашивает юношу Никитин.
Холмский молчит. Им овладело незнакомое до того ему чувство смятения и нерешительности. Да вдруг возникла и Марианна со своими нежными взглядами из-под опущенных, казалось, ресниц перед воображением юноши, приняв новую, обаятельную прелесть. Образ Зои, однако, с ее страстными объятиями мало-помалу затмил черты соперницы, и, сделав над собою видимое усилие, не без глубокого вздоха томно отозвался наконец Вася Никитину:
