Я перекинул рукоять машинного телеграфа на «полный вперед», очень торопливо перекинул – мощь семидесяти пяти тысяч атомных лошадей, превратившись в Ниагарский водопад кильватерной струи, ударила нам в нос, и «Державино» почти вовсе потеряло движение. Когда я дергал телеграф, то представил теперь Ивана Андрияновича в машине и то, как он сыплет проклятия на идиотов судоводителей, которые на мостике сами не знают, какой, куда и зачем им нужен ход.
Потом вытер холодный пот со лба.
Я вытер со лба действительно обильный пот, и он действительно был холодным не от ветра и мороза, а от пережитого.
– Нечистая сила! – выдохнул Рублев.
– Пожалуй, какой бы у нас сокращенный экипаж ни был, а следовало бы вызвать на вахту второго матроса и мерить льяла беспрерывно, – сказал Дмитрий Саныч.
Оба были правы, то есть я был полностью с ними обоими согласен.
– Да, ребятки, это вам не фунт изюму, – сказал я. – Но теперь будем держать пятьдесят метров. Уверен, после такого урока ледобои больше не зазеваются.
И оба соплавателя согласились со мной.
А когда мы вышли в полынью, вместе с нами из-за туч вышло солнце; дьявольские льды засверкали, вода заголубела. С «Арктики», которая описывала крутую циркуляцию, чтобы идти обратно в перемычку за оставшимися там корабликами, кто-то помахал нам ободряюще рукой. Настроение наше стало солнечным. Мы легли в дрейф и глядели вслед «Арктике» и на далекие черные точки – застрявшие кораблики, которым еще только предстояло осваивать новую тактику ледовой проводки за атомоходами, и чувство испытывали приблизительно такое, какое возникает у человека, уже расставшегося с проклятым больным зубом и вывалившегося из кабинета дантиста в коридор, где он видит бедолаг, ожидающих своей очереди на экзекуцию. Или такое чувство мы испытывали, как у драчуна, который с огромной радостью обнаружил у себя на физиономии кровь, и потому прозвучало долгожданное: «Брэк!»
Благополучно выдернув в полынью все суда каравана, «Арктика» подняла в воздух вертолет. Мне всегда кажется, что надо быть профессиональным самоубийцей, чтобы работать вертолетчиком на судне: взлет с тесной площадочки на корме и посадка туда же с косого нырка.
При этом на корме атомохода горит чадный, какой-то красно-черный, траурный костерчик – снос дыма показывает пилотам направление ветра над самой палубой.
К полудню атомоход отвернул правее, а нас отправил под наблюдением вертолета по прибрежной полынье, где чистая совсем вода.
И мы пошли по синей полынье, слева тяжелые и холодные, стальной тяжести снеговые тучи обложили берег Прончищева, в зените голубело непорочно, справа в белых льдах шла параллельно нам «Арктика», и вокруг всего этого дела стрекозой парил вертолет. И с него раздался голос в адрес головного:
– «Великий Устюг», подо мной большое-большое стадо моржей! На ледяном языке! Я над ними завис!
«Устюг» ничего не понял и переспросил:
– Кто, какое стадо висит?
– Моржи, моржи подо мной! Большое стадо!
– Понял! Спасибо!
И все мы поплыли дальше, тараща глаза в бинокли, а вертолет повис над далеким белым ледовым языком, как привязанный веревочкой. Вероятно, он спугнул зверей, потому что минут через десять «Устюг» сказал:
– «Державино», осторожнее! Не задавите моржей! Они тут вокруг плавают!
И мы увидели справа и слева плавающих тесными группками-семействами моржей. И мамы-моржихи наскакивали на маленьких и клыками гнали их в сторону от судов… Все – и большие и маленькие – были сивые, а бивни были белые.
Фомич вел судно. Он, конечно, чувствует некоторую виноватость передо мной. Ведь, когда судно попадает в стрессовую ситуацию, основной капитан, по неписаному закону, должен сам лететь на мостик и взваливать на себя ответственность.
Потому, услышав про моржей, он посмотрел на меня вопросительно-просительно и довольно неуверенно спросил:
– Викторыч, я объявлю, а?..
До чего же он обожает сообщать по принудительной трансляции экипажу всякие новости, когда экипаж спит после вахт.
И Фомич объявил о моржах и пригласил всех желающих на палубу. Прибежала и его супруга, и смотрела на моржей в бинокль, и ахала, все мы повизгивали и тоже ахали.
Как плохо будет людям без моржей!
Физиономии моржей смахивали на Виктора Борисовича Шкловского, прости он меня за такое.
И вспомнились его рассуждения. Он сидел на балконе Дома творчества в Ялте, подсматривал за Черным морем в щель между кипарисами и говорил сам с собой: «Даже вода устает течь… Киты устают отдавать ворвань людям… И перестают рожать… Устают стальные корабли. Они прежде всех… Моряки, которые шаркают вокруг земного шара, как платяные щетки, устают… Мне ничего не нужно, кроме того, чтобы мне не верили. Но и на это мне пришлось потратить немало усилий…»
«Ослабленный теми или иными факторами длительного плавания, моряк, как любой больной, становится гораздо чувствительнее, он более быстро воспринимает все, что слышит и видит, а поэтому более подвержен вредоносным психическим воздействиям». (Подчеркнуто мной. – В. К.) Очень интересно, что происходит утончение чувствительности, а не задубление ее.
Это из «Инструкции по психогигиене», очень толковой, откровенной, даже, сказал бы, мужественной инструкции. Наконец-то начали нам объяснять то, чего мы не знаем, но что знать необходимо с научной, а не интуитивной точностью. Например, открыто написано: «Оценка его половой способности женщиной представляет для моряка после возвращения из рейса особую важность. Потому необходимо объяснить моряку, особенно молодому, что дезорганизация полового акта обязательно зависит и от партнерши».
Традиционная российская целомудренность, часто переходящая в обыкновенное мещанское ханжество, в наш век играет особенно опасную роль. Ведь, если говорить честно, современная литература у нас часто такая бесполая, что читатель теряет к ней интерес.
Теперь из другой оперы, но все-таки чем-то связанной с предыдущим текстом.
Перед трапом в кают-компанию висит большое зеркало. И каждый раз, когда я спускаюсь питаться, то вижу себя во всей красе, начиная с ног. В зеркале появляются кирзовые русские сапоги, а потом вся моя изящная фигурка, не отягощенная жировыми отложениями.
И вот каждый раз я думаю о том, что тяжеленные русские сапоги легко делают русского мужчину – мужчиной. Даже если он вовсе и не мужчина от самой природы или от смертельной усталости. Вот в чем тайна нашей непобедимости! Солдат, добывший себе сапоги, – вдвойне солдат. А уж если со скрипом, да новые, да ежели погромче прогрохотать подковами на ступеньках, то любой замухрышка в русских сапогах уже и удалец из удальцов!
И стоит это укрепляющее средство двенадцать рублей.
06.00. «В эту заполярную ночь на черном серебре заштилевшего заполярного моря спали черным сном черные льдины».
Пожалуй, слишком красиво звучит, а?
Но это правда. В Арктике попадаются угольно-черные льдины.
Мельчайшие пылевые частички при извержениях камчатских вулканов стратосферными траекториями заносит черт знает куда – они выпадают и на арктические льды. Солнце разогревает частички, лед вокруг них тает, они оседают, уплотняются и наконец покрывают льдину черной кожей, совсем черной.
И вот в штилевую заполярную ночь на серебре вод иногда спят черные льдины. Ну, а то, что им снятся черные сны, это я сам придумал. Уж больно злит Арнольд Тимофеевич. Душа просит поэзии хотя бы в самодеятельном исполнении.
После того как я сорвался и наорал на старпома, радист рассказал, что это Спиро был инициатором донорства на морском флоте.
Году в семидесятом в газете «Водный транспорт» появилась заметка «Во имя долга». Газета сообщала о новом замечательном почине: чтобы все советские моряки стали донорами.
И вот оказывается, это Арнольд Тимофеевич зарабатывал таким путем общественное признание и политический авторитет, компенсируя, так сказать, беспартийность.
Ну что ж, не самый дурацкий почин. Быть может, несколько тонн здоровой моряцкой крови спасли кое-кому жизнь или продлили ее. И можно считать, что одно божеское дело Спиро совершил и может теперь помирать спокойно.
А то, что после ночной вахты перед сном я частенько слушаю зарубежные передачи – это факт, и пускай старпом думает, что имеет против меня козырную карту.
Чудеса происходят с эфиром в Арктике. То доносятся голоса с другого края света, то вообще ничего не происходит ни на каких волнах.
Сегодня в три ночи по местному вдруг услышал передачу из Каира на русском языке.
Дикторшу в Каире зовут Наталья Шериф – тезка нашего щенка, который уже растерзал в клочья шлепанцы хозяина.
Встреча в проливе Вилькицкого
К 14.00 подошел «Мурманск», повел на запад, прижимаясь к острову Большевик.
Около шестнадцати миновали меридиан мыса Челюскина – трудно он всегда дается, этот мыс!
