Так что с внешней стороны все как будто обстояло благополучно. Но если повнимательнее вчитаться в описания западносуданских рынков, которыми мы обязаны Льву Африканскому, то рано или поздно обращает на себя внимание черта, которая поначалу удивляет, а потом начинает тревожить.
В самом деле, если так развито было текстильное производство, то почему и зачем на рынках крупных городов было столько европейских и варварийских, т.е., проще говоря, североафриканских,тканей? А главное, почему за них платили такие высокие, а подчас и просто бешеные цены? И отчего Лев Африканский подчеркивал именно эту дороговизну? А начав единожды вспоминать, мы дойдем и до рассказов ал-Омари и Ибн Баттуты о том, насколько высоко ценили в Мали парчу и другие высококачественные ткани... Так в чем же было дело?
Беда западноафриканского ремесла заключалась в том, что оно не могло соперничать с европейским или ближневосточным по качеству своих изделий. Поэтому все, что мало-мальски превосходило обычную местную ремесленную продукцию своим качеством, приходилось покупать в Северной Африке или через нее. Ввоз изделий иноземного ремесла в Западный Судан был невелик количественно, но зато сравнительно очень дорог. А значит, и покупать привозные товары могла только верхушка общества.
Но как раз эта-то верхушка не испытывала сколько-нибудь заметного интереса к совершенствованию местного ремесла, к повышению качества его продукции. Рутинная техника сельского хозяйства вполне довольствовалась традиционным уровнем орудий. Военные потребности тоже не подталкивали к качественному улучшению оружия: традиционных его видов сонгайскому воинству было вполне довольно, чтобы справиться с любым противником в Западной Африке.
Только при столкновении с марокканцами стала очевидной роковая роль все той же рутинной техники оружейного ремесла. Что же касается закупки предметов роскоши извне, то для этого социальные верхи Сонгайской державы располагали огромными по тем временам возможностями в виде все еще крупных (несмотря на отток части добычи в европейские фактории на побережье океана) запасов золота и большого числа невольников на продажу. Причем как раз в связи с некоторым перераспределением поступлений золота рабы приобрели особую важность как статья экспорта. А уж добыча их не представляла никаких затруднений: существовали и многовековые традиции охоты за людьми, и подавляющее военное превосходство, до поры до времени гарантировавшее сонгайской знати безнаказанность при такого рода охоте. Ну, а каковы были масштабы этого промысла, мы можем увидеть по сообщениям хронистов, да и по рассказу все того же Льва Африканского, особенно если их сопоставить.
Так вот, в «Истории искателя» рассказывается, как аския Дауд даровал однажды свободу группе зависимых людей и обратил сугубое внимание своих сыновей на необходимость это его, Дауда, повеление строго соблюдать (что уже само по себе, мягко говоря, симптоматично). Царевичи выслушали родителя с должным почтением, а потом старший из них заверил государя, что запрет на повторное порабощение только что освобожденных нарушаться не будет. А в заключение добавил: «Вот, это Сулейман, брат наш, который младший из нас годами. Если ты примешь решение послать отряд в какую-нибудь область страны неверующих, то он не проведет в разлуке с тобою и этой ночи, как захватит добычей десять тысяч невольников или больше». Можно, конечно, усомниться в конкретной цифре, но ведь в целом-то и смысл заявления вполне очевиден, да и масштабы явления тоже...
Любой поход завершался пригоном на рынки полона, который считали многими сотнями, а то и тысячами. После особо «успешных» операций на эти рынки «выбрасывались» такие количества живого товара, которые сразу же сбивали на него цену. Причем то были не разовые колебания конъюнктуры, а долговременная и прочная тенденция.
Вот мы видим у Льва Африканского рассказ о том, как в Гао «в базарный день продаются бесчисленные рабы, как мужчины, так и женщины. И девица пятнадцати лет продается за шесть дукатов, и за столько же — юноша». Это — середина второго десятилетия XVI в. Проходит два десятка лет, и после очередного похода аскии Исмаила, сына ал-Хадж Мухаммеда I, в область Гурма (т.е. на правобережье Нигера к юго-западу от Денди) цена взрослого раба на рынке в том же Гао составляет всего 300 раковин-каури[33], рассказывает нам «История Судана».
Попробуем сравнить эти цены. Лев Африканский поясняет: «Раковины, коих четыре сотни оцениваются в дукат. Шесть и две трети их дуката составляют римскую унцию». Путешественник явно имеет в виду не венецианские дукаты, а североафриканские динары, золотой вес которых был примерно на четверть больше. Но важно в данном случае не столько значение золотого эквивалента каури, сколько то, что цена невольника упала ровно в восемь раз. И если бы еще это ограничивалось одним только правлением Исмаила! Нет, и шестьдесят лет спустя, уже после краха Сонгайской державу, когда в долине среднего Нигера хозяйничают марокканцы, женщины и дети, взятые полоном после карательных экспедиций, продаются в Томбукту за 200—400 каури. И характернее всего, что Ибн ал-Мухтар Гомбеле на последних страницах «Истории искателя» как бы специально подчеркивает: стрелки-де, т.е. марокканцы, «не хватали своими руками ни единого человека помимо тех, кого к ним пригоняли руки аскиев и господ страны». Под аскиями здесь имеются в виду марионеточные правители, сидевшие в Томбукту под присмотром марокканских пашей. Иными словами, новые хозяева успешно использовали опыт, накопленный предшественниками, не вмешиваясь сами в его конкретную реализацию.
Так что в конечном счете и для ремесленного производства в Западном Судане, как и для его сельского хозяйства, экспортная транссахарская торговля способствовала застою, а никак не процветанию. И те цифры, что приводят Лев Африканский и авторы «Истории искателя», говорят только о количественном росте ремесла. Этот рост был вызван некоторым общим оживлением хозяйственной жизни в первые десятилетия правления второй сонгайской династии и частичным увеличением спроса на продукцию ремесла. Но его было явно недостаточно, чтобы ускорить технический прогресс местного, суданского ремесленного производства. А пускаться вдогонку за Европой, которой Великие географические открытия и первоначальное накопление капитала дали небывалый стимул к ускорению темпов развития, и вовсе было безнадежно (да никто и не пытался). А при отсутствии потребности в решительном ускорении роста ремесла последнее в Западном Судане неминуемо обрекалось на застой. И, следовательно, дело шло к быстрому расширению той трещины, которая уже существовала в уровнях развития между Суданом и европейским миром, включая и быстро отстававшее теперь от Северо-Западной Европы Средиземноморье, к превращению этой трещины в настоящую пропасть.
Несколько по-иному обстояло дело в области культуры, хотя и в этой сфере все в конце концов завершилось застоем, причем в каком-то смысле даже еще более глубоким, чем в общественном производстве, потому что сохранился он чуть ли не до наших дней. Впрочем, в данном случае особенно важно с самого начала четко определить те понятия, какими мы оперируем.
И поэтому следует все время иметь в виду два обстоятельства. Первое — это то, что в научной, а особенно в популярной литературе сложилась устойчивая традиция: говоря о культуре Сонгай, иметь в виду, по существу, только письменную, т.е. мусульманскую, культуру, пользовавшуюся арабским языком. Традиционная доисламская культура при этом как бы молчаливо выносится за скобки, хотя бы уже потому, что, как говорилось еще в самом начале книги, запись ее устных памятников еще далека от завершения. И второе: при описании и оценке этой мусульманской культуры очень часто столь же молчаливо ставят знак равенства между понятиями «Западный Судан» и «Томбукту» (изредка добавляя к последнему Дженне и уж совсем редко — Гао), но ведь положение в этих городах и на неоглядных пространствах окружающих их областей было очень и очень разным. Вспомните хотя бы все того же Льва Африканского: «и на пространстве в сто миль с трудом можно найти одного, который бы умел писать или читать».
Но мы не будем отступать от сложившейся традиции, и дальше речь пойдет именно о мусульманской культуре больших городов. Потому что при всех необходимых ограничениях и оговорках она все же сама по себе представляла достаточно яркое явление. И потому еще, что более пристальный взгляд на нее поможет многое понять в социальной психологии духовно-торговой верхушки этих городов, да и в немалой степени в ее поведении — до появления в долине Нигера марокканского экспедиционного корпуса, во время завоевания им владений бывшей Сонгайской державы и после установления здесь чужеземного владычества.
