освобожденного из тюрьмы тела.
Проблема Растина была в том, что в то время гомосексуальность не воспринимали как одно из свойств тела или способ с этим свойством уживаться. Ее считали чертой характера, а точнее, слабостью личности, но никак не поводом для солидарности и общей борьбы. Много лет спустя он вспоминал, что в кругах активистов процветали беспорядочные внебрачные связи («В мотелях творилось черт знает что… и всех всё устраивало»[256]), но только к гомосексуальности относились как к моральному дефекту.
Быть одновременно черным и геем, размышлял он, значит быть распятым сразу на двух крестах, жить в горестном слепом пятне, которое ускользнуло даже от Райха. Как и его друг Джеймс Болдуин – самый красноречивый оратор движения, тем не менее в марте не допущенный на сцену, в равной мере подверженный нападкам яростной гомофобии со стороны других людей его цвета кожи и яростного расизма со стороны других людей его сексуальной ориентации, Растин оказался изгоем во всех лагерях. До конца жизни его гнев по этому поводу не утихал. За несколько месяцев до смерти, летом 1987 года, он сказал в интервью:
[ Для меня очевидно, что часть моих коллег имели серьезные предубеждения. Но они, конечно, никогда бы не признали этого. Они говорили, что боятся последствий для движения. Но факт остается фактом: всем всё было известно, ничего не нужно было скрывать. Движению не могло принести ущерб то, что не держалось в тайне… Еще они говорили, что лишнее внимание навредит мне. Они смотрели на меня с сочувствием и говорили: ты же не хочешь новых унижений. А я и не чувствовал себя униженным[257]. ]
В Растине особенно вызывает уважение тот факт, что он отказался быть собственным надзирателем и заключить себя в чулане, даже когда его травили и наказывали. Его история наглядно демонстрирует, что тюрьма – это не просто институт, но бетонное олицетворение мировоззрений, которые ограничивают людей в их поведении и за ее стенами. Как и Малкольм Икс, Растин не желал подчиняться и так обрел свободу – пускай и за решеткой.
Однако, признавая глубокие корни тюрьмы в общественной жизни, мы не преуменьшаем роль самого института. К моменту, когда Растин произнес эти слова, американская пенитенциарная система стала куда более репрессивной, чем во времена заключения его самого и Райха в Льюисберге. Федеральное бюро тюрем официально отказалось от политики реформ в 1975 году, а в 1984-м Законом о реформе наказаний в федеральных тюрьмах отменили досрочное освобождение. В результате исправительные учреждения стали быстро переполняться, поскольку больше людей теперь дольше оставалось в системе. Примерно в то же время война с наркотиками, откат социального обеспечения, более строгие приговоры за мелкие преступления, введенный минимальный срок заключения и закон трех ошибок привели к значительному всплеску числа осужденных, несмотря на сокращение уровня преступности. Многие из этих перемен в первую очередь затрагивали афроамериканцев, и в итоге состав населения тюрем возрождал гнусную модель рабовладельческого общества.
К 2016 году в американских тюрьмах находилось 2,3 миллиона человек – двадцать процентов всех заключенных мира. Четверть из них не были признаны виновными и приговорены: чаще всего они просто не могли позволить себе залог, и значительно больше половины не совершали насильственных преступлений. Более того, расовый состав заключенных не отражал расовый состав нации. По подсчетам «Инициативы по тюремной политике» (Prison Policy Initiative) на основе переписи населения от 2010 года, афроамериканцы составляли тринадцать процентов населения США и сорок процентов населения тюрем, а латиноамериканцы – шестнадцать процентов населения страны и девятнадцать процентов населения тюрем.
Два и три десятых миллиона лишенных свободы тел. Где их всех содержат? В новом поколении типовых тюрем нет библиотек и бейсбольных площадок. Их главные приоритеты – надзор, наказание и сенсорная депривация. Так называемых проблемных, или трудных, арестантов часто изолируют в одиночном заключении – для таких случаев придумали эвфемизм «бессрочная административная сегрегация» – на годы, а то и десятилетия. Эти тюрьмы супермаксимальной безопасности и блоки особого режима строили не затем, чтобы облагораживать души и давать начало новым жизням. Их задача – плодить тела, не поддающиеся реформации, что, в свою очередь, служит оправданием для постоянного ужесточения условий, в которых их содержат.
Как писала борец за права черного населения Анджела Дэвис в книге «Устарели ли тюрьмы?», никому не хочется представлять себе реалии тюрьмы и каково жить в ней. Тюрьма вызывает у нас ужас, и поэтому мы предпочитаем «думать о заключении как о судьбе, уготованной другим, уготованной злодеям»[258]. Но если нас чему-то учат истории Райха и Малкольма Икса, Якобсон и Растина, то это тому, что государство может объявить вне закона любое тело, и не из-за совершенного преступления, но потому, что это конкретное тело само по себе считается преступным. Вновь говоря словами Дэвис, «готовы ли мы предавать бесконечно растущее число людей изоляции в условиях полного авторитаризма, насилия, болезней и карцеров, серьезно подрывающих психическое здоровье»[259]? Перемены, которые предрекал Райх, не включали в себя упразднение тюрем, но сложно вообразить, как всеобщая свобода может быть достигнута, пока они существуют в их современном виде – силосные ямы для тел, которые никогда ни для кого не представляли опасности.
7. Блок/рой
Филипп Гастон в мастерской. 1969. Фото Фрэнка Ллойда (галерея Hauser and Wirth)
Летом 1988 года, когда мне было одиннадцать, я вместе с матерью и ее друзьями пошла на свой первый протестный марш. Сейчас гей-прайды приобрели совсем другой уровень организации, тогда на них не было карнавальных платформ, проспонсированных банками, авиалиниями или полицией. Море тел наводнило Вестминстерский мост; мы прошествовали мимо Парламента, скандируя: «Э-ге-гей, вдруг твой Эм-Пи[260] тоже гей?» Дрэг-квин в образе Тэтчер с сумочкой, болтающейся на локте, забралась на фонарный столб и завела толпу на новую кричалку: «Мэгги, Мэгги, Мэгги! Вон, вон, вон!» Только что была принята статья 28 закона о местном самоуправлении, стоял седьмой год кризиса СПИДа, и на марш в том году пришли тридцать тысяч человек.
Написала ли я об этом в понедельник утром в обязательном сочинении на тему «Мои выходные»? Наверное, нет. Статья 28 была призвана ограничить видимость гей-семей, и в первую очередь это касалось школ. Законопроект родился на свет под влиянием скандала вокруг детской книги датской писательницы Сюзанны Боше. История «Дженни живет с Эриком и Мартином», проиллюстрированная постановочными черно-белыми фотографиями, рассказывает об обычном уик-энде гей-пары с маленькой дочкой. После издания книги в Англии на нее сразу же набросились таблоиды, уже давно агрессивно настроенные против так называемых ультралевых (лейбористских организаций с их бредовыми инициативами по защите прав меньшинств вроде кризисных центров для жертв изнасилований и убежищ для женщин
