есть толк все же в сыскном деле. Ничего не скажешь. Как ни говори — Колю накрыл. А сейчас не дело задумал. Ну, что получится? Нахватаем воровскую мелюзгу, девок гулевых, содержательниц притонов — всех в камеру набьем, как сельдей в бочку. А завтра же всех и выпустим.
Иван Евграфович принес им на подносе чайник и два бутерброда с сыром. Поставил и похвалился вполголоса, так уж видно, по привычке.
— Чайку настоящего, Семен Карпович. Ничего для вас не жалко, ценю потому что вас очень. Ах, если бы у меня было свое дело.
— Ладно, — махнул рукой Семен Карпович. — Ценишь, пока я в сыскном. А уйду и не признаешь…
Заведующий открыл рот, как бы показывая, что он тоже улыбается. Но улыбка вышла кислая, а глаза были тусклыми, как у тех торговцев на базаре. Ответил с искренней печалью в голосе:
— Все мы, Семен Карпович, до поры до времени кто-то, а потом никто и ничто, никому не нужные, лишние под ногами. Как вот эта шелуха подсолнуха.
— Убрал бы ты ее лучше, — посоветовал Семен Карпович. — Или не свое, так и наплевать. Свинарник у тебя, а не трактир, Евграфович? Или при Советской власти грязь первое дело?
— Не свое — это верно, — покорно согласился Иван Евграфович, — уж коль свое-то было бы, так я не допустил бы рассиживать здесь всякую голь безденежную. А тут и не скажи — сразу, мол, мы тебя контру такую из пулемета. И молчишь, и плюешь на все… Вон он, посмотрите, — мотнул головой на старика, повалившегося вдруг со стула на пол, заплеванный, затоптанный. — Допился самогона, сейчас блевать будет, а убирать кто — я да моя помощница.
— За ноги только тяни, а не за карманы, — сказал ему негромко вслед насмешливо Семен Карпович. Иван Евграфович словно бы споткнулся о что-то — обернулся невольно и снова улыбнулся кисло.
— Ну, что вы, Семен Карпович, — протянул, разведя руками, — обижаете вы меня. Или вам в уголовную контору сведения поступили?
Семен Карпович будто не расслышал, разливая из чайника коричневую жидкость в стаканы, и Иван Евграфович, потоптавшись нерешительно, стал пробираться к упавшему старику.
А Семен Карпович внимательно и молча следивший, как жадно ест Костя бутерброд, сокрушающе сказал:
— Отощал ты, Константин. Помню, как приехал — был розовый такой, сытый с виду. А теперь как все в городе — серый, что залежалый снег. Один нос торчит. Ну да ничего…
Он пошаркал пальцем по верхней губе Кости, со смешком спросил:
— Еще ни разу не брил? Ну и не надо. Отпускай усы, пока мыла нет в продаже. А как будет оно в продаже, я тебе на этот случай подарю бритву.
Он вздохнул, вдруг спросил:
— Хвалят тебя, слышал, за Инну Ильиничну.
А Костя как обрадовался, проговорил неожиданно для себя:
— Наплела она тогда на вас. Будто приняли вы взятку от Артемьева, золотые кольца да перстни. Ну, я, конечно, не поверил.
Семен Карпович склонил голову, зорко оглядывая Костю, и мелькнула даже растерянность в глазах. Закрыл их тяжелыми веками, вздохнул.
— Вот как… Значит, взятку принял я из рук Артемьева. Не-ет, — протянул, — из рук Артемьева я не брал взяток.
Помолчал, а заговорил с грустной улыбкой, и врезались в углы рта горькие морщины:
— Она жила напротив розыска, в особнячке. Во двор, бывало, выйдет белье развешивать — одна, а то со своим офицером драгунским. Такой черный, что азиат, и сухой да длинный — прямо жердь. Он впереди с корзиной, она за ним. Прислуги, видно, не держали — не ахти, значит, в карманах было. Такая легкая, с распущенными волосами. Халат развевается как все равно знамя на ветру, свободно так. Встречал я ее на улице, и даже знались по имени и отчеству, и в окно меня замечала.
Костя представил Семена Карповича рядом с этой рослой женщиной и не сдержал улыбки. Увидел обиду на лице Шаманова и поспешно сказал:
— Да нет, вы не подумайте… Просто вспомнил, как в номере тогда она перепугалась, когда вас увидела…
— А-а…
Семен Карпович помолчал, потер виски:
— Как подавили мятеж — долговязый ее азиат куда-то смылся. А может, и пристрелили. А она осталась. Барынька. Ничего не умеет, ничего не знает. Да видно и ленивая. И сошлась через кого-то с торговцами и спекулянтами. Кокаином стала торговать незаконно. Вот зимой прошлой и взял я ее на квартире у одной хабалки базарной. «Позвольте, — говорю, — потрогать ваш торс на предмет постороннего предмета». Обмерла вся, как и там в номере. Ну, пойдемте тогда, говорю ей, в сыскное. Пошла. Идет рядом, постукивает копытцами, нос в муфточку тычет, от стыда знать. И все вертелось у меня в голове.
— Инна Ильинична, бросьте вы вашу шпану, идите хозяйкой в мой дом.
Только глянул на себя: овчинный полушубок, шапка-треух, валенки, зажаренные в печи. А она — герцогиня. В касторовом пальто, в камчатского бобра воротнике, полусапожках…
— Ладно, — говорю ей, — идите на все четыре стороны, Инна Ильинична, да не попадайтесь больше со спекулянтами рядом.
Так ли она была рада. По имени отчеству все звала и улыбалась. Вроде чего — улыбалась, что за решетку не посадил, что преступление по должности записал себе. Только вишь, как обернулось дело. Я ее из грязи, а она меня в грязь.
Облизнул губы, и в глазах поплыла мутная влага. Прогнал эту минутную слабость усмешкой знакомой:
— Нет, Константин, не брал я от Артемьева кольца и перстни. А слух пущен. Кисет-то исчез бесследно. Те, что грабили Тихона, побожились, наверное, Артемьеву, что не брали кисет, в розыске тоже нет. Кто взял — Шаманов. А как мог взять Шаманов, если тогда с вокзала я пошел в другую сторону, домой пошел, потому что жена, была очень больная. А доказать некому, что врозь шли. Вот и подозревают.
Иван Евграфович тем временем, подхватив старика, визгливо ругаясь, поволок к порогу.
— А может, он тоже связан был с Артемьевым или Сеземовым? — кивнул головой Костя.
Семен Карпович шумно выдохнул, как обжегся чаем.
— Нет, это не того теста. Трус, боится тюрьмы страшно, как мне признался однажды. Покажи ему наручники — апоплексический удар хватит. Так что в крупных делах не замешан. Таскает, может, то, что плохо лежит. Я, Константин, вот что надумал, — сказал он, потирая подбородок, глядя рассеянно в стакан, — сходим-ка мы лучше в Соленый ряд, к сапожнику Тимохе. Есть такой инвалид. Вспомнился мне там, на улице, Огурец. Помнишь, может — тот, что дружка пристрелил из револьвера. Так вот, этого Огурца на той неделе Чрезвычайком самого к стенке поставил. Какие-то у него выяснились еще политические делишки. А вспомнилось, что однажды взял я
