Взгляды Максима Грека в какой-то мере разделяли отдельные представители придворного окружения Василия III. Это не были выразители интересов «реакционного боярства», в число которых, кстати, охотно и бездоказательно заносят и самого Максима. Среди них мы находим лиц, по тем или иным причинам недовольных политикой московского государя, и тех, кто в кружке Максима стремился приобрести философские, литературные и другие знания, тяга к которым была в это время очень явственной. Никаких преступлений даже с точки зрения юрисдикции XVI в. Эти лица не совершили и в число обвиняемых не были включены.
Главным свидетелем обвинения по делу Берсеня стал Максим Грек, пытавшийся «откровенным признанием» облегчить свою участь. Человек сомнительной моральной чистоты[1112], Максим Грек надеялся, что он, как иноземец, обладает известным иммунитетом, который он решил подкрепить еще доносом на И. Н. Берсеня и тем самым вызвать признательность властей. Но предателям редко удается избегнуть возмездия. Так случилось и на этот раз. Максим Грек не знал, что гнев Василия III (и тем более митрополита Даниила) направлен был прежде всего по его адресу, а Берсень оказался попутно втянут в судебное разбирательство.
Еще в начале декабря 1524 г., когда Максим был «пойман», Федька Жареный говорил Берсеню: «Велят мне Максима клепати». Якобы даже сам великий князь присылал к нему троицкого игумена со словами: «Только мне солжи на Максима, и яз тебя пожалую»[1113]. Игра Максима Грека была проиграна еще до того, как началась.
На следствии в феврале 1525 г. Максим Грек показал, что И. Н. Берсень вел с ним сомнительные разговоры о турецких «царях бесерменьских». Очевидно, именно турецкая тема волновала прежде всего инициаторов процесса. Берсень спрашивал у Максима: «Как вы от них прожываете?» Ведь турки — «гонители» православных, и, следовательно, для греков настали «люты» времена. Максим Грек отвечал, что «цари у нас злочестивые, а у патреярхов и у митрополитов в их суд не въступаются». Получалось, что Максим «бусурманов» хвалил и в то же время хулил русские порядки (при которых, как известно, великий князь не только вмешивался в церковные дела, но даже организовал суд над самим Максимом).
Итак, первый пункт расспроса касался Турции. И приговор по делу Максима Грека и Саввы особенно подчеркивал измену обоих греков, которые «посылали грамоты да и поминки железца стрелные к паше к туретцкому, а велели ему итти воевати украин великого князя»[1114]. Эта запись сохранилась в летописце Пафнутьева монастыря и навеяна, очевидно, материалами канцелярии митрополита Даниила[1115]. На процессе Максима Даниил говорил, обращаясь к обоим грекам: «Вы же ведали Искандеря Турского посла советы и похвалы, что хотел подъимати Турскаго царя на государя». При этом «вы с Савою вместо благих посылали грамоты к турским пашам и к самому Турскому царю, подымая его на… великаго князя»[1116]. У Саввы действительно хранились «грамоты греческие посольные»[1117]. Совершенно справедливо Н. А. Казакова считает, что речь в данном случае идет скорее всего о грамотах, «которыми снабжались представители греческой церкви»[1118].
Позднее, в конце XVI в., А. Поссевин писал, что Максим Грек, «несмотря даже на энергичные настояния турецкого султана, так и не мог освободиться от заключения, где, говорят, и окончил дни»[1119]. Степень достоверности этого сведения не вполне ясна[1120]. Но в нем во всяком случае ничего не говорится о причинах заточения Максима.
Все приведенные выше тексты И. И. Смирнов и И. Б. Греков трактовали как свидетельство того, что Максим Грек действительно был турецким агентом[1121]. Подобная точка зрения вызвала решительные возражения И. У. Будовница, Г. Д. Бурдея, Н. А. Казаковой и др.[1122] Прежде всего Максим Грек уже на следствии сказал по вопросу о Турции, что «инех (кроме его собственных слов, приведенных выше. — А. 3.) речей с ним (Берсенем. — А. 3.) не говорил», да и позднее он считал себя ни в чем не повинным. Грек Скин-дер вызывал к себе резкую неприязнь Василия III тем, что, по мнению великого князя, препятствовал турецко-русскому сближению. Этому же, по мысли Василия III, содействовал и Максим Грек, «подымавший» султана на Русь. Ведь греки кровно были заинтересованы в помощи России и в их борьбе с турецким игом. Максиму Греку вменялось в вину и то, что он не сообщил о злокозненных планах Искандера, и сомнительных разговорах такого типа: «Ратует князь великий Казань, да неколи ему будет и сором, турскому ему не молчати… Быти на той земле Рустей салтану турскому, зане же салтан не любит сродников царегородских». Вероятно, Максим говорил, что если Василий III не пойдет войной на Порту, а ограничится борьбой за Казань, то турецкий султан сам может завоевать Россию. Максим также якобы говорил: «Князь великий Василей выдал землю крымскому царю, а сам, изробев, побежал. От Турского ему как не бежати? Пойдет Турской, и ему либо Казань дати, или побежати»[1123]. Максим с горечью говорил о бегстве Василия III от Мухаммед-Гирея в 1521 г. и боялся возможности повторения этого в случае войны с Турцией[1124]. Он также признался, что говорил келейнику Афанасию: «Быти на той земле Русской турскому салтану, зане же салтан не любит от роду царегородских царей». Эти слова якобы сказаны были «бережения для, чтобы князь великий от него (султана. — А. 3.) берегся»[1125].
Как известно, на турок всячески натравливали Василия ш папа и император. Одно из лиц, близких к Максиму (толмач Власий), в свое время посылался в составе миссии к императору и был хорошо знаком с Герберштейном. Несмотря на старания имперского посла, московский государь не дал себя втянуть в антитурецкую авантюру. В обстановке крымской активности союз с Поргой был жизненно необходим России. Василий III готов был не обращать внимания на церковные разномыслия Максима с митрополитом, но его самостоятельная линия поведения в вопросах внешней и внутренней политики (вопрос о втором браке) привела к тому, что великий князь решил отдать Грека в руки клерикального и светского правосудия.
Крымско-турецкий вопрос теснейшим образом переплетался с династическим. Дело в том, что князь Юрий подозревался в сношениях с татарами. Прилегавший к его владениям Сурожек находился в распоряжении татарских царевичей. Некоторое время после смерти Менгли-Гирея владел «княж» Юрьевским Звенигородом Абдул-Латиф (до своей смерти в ноябре 1518 г.)[1126]. В Звенигороде еще в 1504 г. была Дмитриевская слободка, «что за татары», много «численных земель и ордынских» (как, впрочем, и в Рузе)[1127]. Позднее, в начале 1532 г., в Литве распространились слухи, что князь Юрий находился в контакте с «Заволской ордой»[1128]. И для этого, возможно, были некоторые основания. Один из воевод князя Юрия, Василий Иванович Шадрин, с осени 1516 по весну 1518 г. находился в крымском плену. Но в это время он сумел приблизиться к ханскому двору и был кем-то вроде неофициального русского представителя в Крыму[1129]. Конечно, вряд ли при этом он забывал князя Юрия.
Но вернемся к февральскому следствию 1525 г. После Максима Грека показания давал его келейник Афанасий. Именно он сообщил имена тех, кто «прихожи были к Максиму». Он же выделил из их среды Берсеня: ибо только «коли к нему придет Берсень, и он нас вышлет тогды всех вон, а с Берсенем сидят долго один на один». Это показание также ухудшало положение Берсеня и фактически оправдывало всех остальных, которые просто «спиралися меж себя о книжном»[1130].
После этого лица, ведшие следствие, снова обратились к Максиму Греку с вопросом о том, что же являлось темой его разговоров с Берсенем. Максим оказался многоречив.
Примерно год тому назад, когда Берсень был в опале, он, по словам Максима, приходил к нему. Грек спросил его: «Был лы еси сего дни у митрополита». Очевидно, Максим считал, что Берсень должен был побывать у Даниила, чтобы попросить его ходатайствовать за себя перед великим князем. На это Берсень с горечью сказал: «Яз того не ведаю, есть ли митрополит на Москве». Ведь от Даниила не дождешься никаких «учительных слов» да он и «не печялуется ни о ком». Вместо печалования Даниил поступил как клятвопреступник, давши опасную грамоту Шемячичу, который тем не менее был «пойман» в Москве. Берсень и самого Максима спрашивал: «Какую пользу от тебя взяли?» Вель «пригоже было нам тебя въспрашивати, как устроти государю землю свою и как людей жаловати и как митрополиту жити».
И опять Максим допустил бестактность. Не отрицая впрямую слов Берсеня, он сказал только, что «у вас, господине, книги и правила есть, можете устроитися». Но всякое превознесение деятельности Максима могло вызвать чувство негодования у московского государя. Когда у Максима спросили, к чему бы это вел подобные речи Берсень, он добавил к сказанному еще более крамольные слова своего приятеля: «Добр-деи был отец великого князя Васильев князь великий Иван и до людей ласков… а нынешней государь не по тому, людей мало жалует; а как пришли сюда грекове, ино и земля наша замешалася; а дотоле земля наша Русскаа жила в тишине и миру». Во всем виновата София: как она пришла на Русь «с вашими греки, так наша земля замешалася и пришли нестроениа великие, как и у вас во Царегороде при ваших царех».
