В отвесной стене, замаскированной густым кустарником и толстенными, в руку человека, корнями, ребята вырыли и оборудовали под жилье вместительную пещеру. Перед входом устроили нечто вроде балкона. К пещере вели два хода: один сверху — с вершины обрыва, другой — снизу, с едва заметной на болоте тропинки.
— Сюда не всякий рискнет пробраться, — говорил мне Криворученко. — Первые дни мы ходили через болото не иначе, как по двое, а потом освоились. Теперь даже ночью ходим свободно.
За болотами тянулся густой смешанный лес с непроходимыми зарослями орешника, рябины, молодой березы, ольхи.
— Местечко это высмотрел и посоветовал нам Фома Филимонович, — сказал Криворученко. — Не ошибся дед!
Место действительно было очень удобное, поистине недоступное, но, к сожалению, не очень здоровое. Над болотными хлябями подолгу задерживался влажный туман, от них тянуло сыростью даже в жаркие дни. Вода и после кипячения отдавала тиной. Комары и гнус водились здесь тучами. По вечерам и ночам они ватагами толклись в воздухе, и все звенело от их жужжания. Но менять стоянку не имело смысла, тем более что задерживаться здесь надолго я не собирался. Мое задание было ограничено хотя и не совсем точными, но все же недолгими сроками.
В тот день, когда в лагерь должен был прийти Фома Филимонович, я, выражаясь официальным языком, окончательно принял на себя командование группой и провел с ребятами обстоятельную беседу.
Это происходило прохладным, росистым утром.
Мы проверили наличие имущества, оружия, боеприпасов, специальной техники, продуктов и взяли всё на учет. Того, чем располагала группа, и того, что было сброшено в мешке, было вполне достаточно для выполнения поставленной перед нами задачи.
Затем я сказал Семену, что хочу осмотреть «Полюс недоступности» и подступы к нему. Мы обошли остров, а потом отправились через болото в лес.
В болоте гнездилось множество дичи. Кулички и бекасы выпархивали из-под самых ног.
И я невольно сказал:
— Вот бы сюда централочку!
Семен, шагавший рядом, тряхнул своим непокорным чубом, усмехнулся и сказал:
— Нет, мы ведем себя тихо.
— И правильно. А вблизи никто не появляется?
— Вблизи нет, — ответил Семен, — а вот на озере, километрах в семи отсюда, Березкин как-то видел двух крестьян. Рыбу ловили бреденьком. Но это было еще весной.
Дальше он рассказал мне, что группа, помимо наблюдения за резиденцией Гюберта, вела и обычную разведку. Ребята поочередно выходили в отдаленные населенные пункты и, называя себя партизанами, что было удобнее всего, беседовали с жителями и узнавали от них различные новости. Ребята также совершали вылазки на шоссейную дорогу и наблюдали за прохождением воинских транспортов. Все сведения передавались на Большую землю.
— А партизаны далеко? — поинтересовался я.
— Не особенно, — ответил Семен, — километров двенадцать. Столько же, сколько до шоссе, но в другую сторону. Логачев дважды проведывал их.
Обход занял около трех часов. Я получил полное представление о «Полюсе недоступности».
Возвращались в лагерь проголодавшиеся, уставшие и еще издали заметили царившее там оживление. До нас доносился громкий говор, смех, а когда мы вышли из зарослей орешника, то увидели Фому Филимоновича в окружении Тани и ребят.
Они сидели у пылающего костра, под березой, где я впервые пришел в себя. Над огнем висел закопченный котел, из него валил пар.
Фома Филимонович, увидев меня, поднялся с земли и заторопился навстречу.
Он обнял меня и долго тискал, приговаривая:
— Заждался тебя, душа моя! Заждался! Грешным делом, подумывал, что не свидимся… Какой же ты чахлый!
— Маленько прихворнул, — ответил я, вглядываясь в подсушенное временем и заботами лицо старика.
— Слыхал, слыхал… Ребятки всё рассказали. И угораздило же тебя влипнуть в это болото, пропади оно пропадом! — Старик покачал головой и потянул меня к костру.
— Ты надолго? — спросил я.
— Да часика на три… — ответил Кольчугин и обратился к Тане: — А ну-ка, дочка, давай глухаря налаживать.
Таня бегом бросилась в куст орешника и вернулась с ощипанным и выпотрошенным глухарем.
— Ну-ка, Мишутка, — обратился старик к Березкину, — спроворь мне листьев, да покрупнее. Живенько!
Березкин побежал выполнять поручение. Фома Филимонович поглядел ему вслед, подмигнул мне и спросил:
— Как паря?
— Хорош!
Кольчугин усмехнулся и заметил:
— Сущий цыган… ни дать ни взяты И большой умелец. У него из рук ничего не вывалится!
Фома Филимонович поворошил палкой костер, сгреб в сторонку горящие поленья и золу и, вытащив из-за голенища большой нож, вырыл им в земле вместительную яму. На самое дно ее он насыпал золы. Когда Березкин принес листья, старик аккуратно обернул в них глухаря, положил в ямку, засыпал ровным слоем золы и земли и передвинул костер на прежнее место.
— Вот так… — проговорил он, вытирая о траву нож. В котле бурлило какое-то варево, и аппетитный запах щекотал ноздри.
Все расположились вокруг костра, смолистый дымок обкуривал нас и разгонял мошкару. Сквозь зеленые кружева ветвей проглядывало густо-синее безоблачное небо.
Фома Филимонович подвинулся, положил руку на мое колено и сказал:
— Значит, сон в руку выдался. Привиделось мне сегодня в ночь, будто я от тебя письмишко получил. И вручил мне его Похитун. Пришел — а ты уже тут.
— А как Похитун? — спросил я.
— А что Похитун? Он не живет. Прикидывается, что живет. Все мертвую закладывает. Съедает его винный червячок, съедает. Все свои беды и радости вином заливает. Пропащий человек! А мы с ним «душа в душу». Сошлись мы… Ты прав был, Кондратушка: надо… для пользы дела. Тьфу!..
— Ты что же, пешком?
— Зачем пешком, на кобылке! Я ее на заброшенном зимовье оставил. Стреножил и оставил. Пусть пасется. Трава ноне выдалась высокая, жирная. Хорош был бы укос. Э-хе-хе! И погодка стоит подходящая. Я кружным путем до зимовья ехал, а сюда, конечно, пешочком, с ружьишком. Пока шел, глухаря и двух тетерок взял…
Ребята внимательно слушали. Березкин тоже слушал, но, по укоренившейся привычке, был занят делом: накалял в огне тоненький железный прут, видимо обломок шомпола, и выжигал им какой-то замысловатый узор на очищенной от коры тросточке. Делал он это так, будто в этом состоял весь смысл его жизни.
Таня сидела возле деда. Она стала просто неузнаваемой. Жизнь на свежем воздухе, в лесу, преобразила ее. Она загорела, окрепла, возмужала, стала подвижнее. В ее спокойных и когда-то печальных глазах появился задорный, веселый блеск.
Семен Криворученко то и дело поглядывал на Таню. Сегодня, смущаясь и ища нужные слова, он сказал мне, что Таня — его невеста. Все уже решено и договорено: и друзья знают, и Фома Филимонович одобряет.
Что можно было сказать на это? Я был очень рад за обоих: ведь я так любил Семена, моего верного, близкого, боевого друга-товарища, и я успел полюбить нежную и отважную Танюшу. Хорошо, что они будут вместе. Я поздравил своего друга, пожелал ему большой любви и посоветовал беречь счастье.
Танюшу я не успел еще поздравить. Я надеялся, что подыщу для этого удобный случай, а пока спросил:
— А как же Таня попала на «Полюс недоступности»? Ответил Фома Филимонович. Когда стало известно, что Опытная станция меняет свое место и Гюберт увозит с собой старика, встал вопрос о Тане. Оставлять ее одну в городе было опасно, брать с собой невозможно. Надо было найти какой-то выход, и, хотя времени было мало, ребята сообща додумались. За несколько дней до перебазирования Опытной станции Фома Филимонович пробрался к Гюберту и заявил, что намерен отправить свою внучку в Германию. Пусть, мол, она поживет в такой великой стране, как Германия, поработает на первых порах, а потом, глядишь, и подучится чему-либо, а то и образование настоящее получит… Гюберт отнесся к просьбе Фомы Филимоновича положительно и поинтересовался, чем он может помочь. Кольчугин объяснил, что хорошо бы получить от Гюберта «бумаженцию», которая дала бы внучке возможность добраться до Германии по-людски, в пассажирском поезде, а не в общем эшелоне. Он добавил, что внучка у него как-никак одна-единственная да и сам он «служит верой и правдой». В тот же день Гюберт вручил Фоме Филимоновичу деньги и документы на проезд в город Франкфурт-на-Майне Кольчугиной Татьяне Фоминичне.
— А дальше? — полюбопытствовал я.
— Дальше пошло все как по маслу, — усмехнулся Логачев.
— До вокзала я довез Таню на машине, — продолжал Кольчугин, — а с машины она попала на подводу к Семену — и прямо в лес.
— И волки сыты, и овцы целы! — заключил Березкин.
— Здорово! — одобрил я. — И смело! А Гюберт не интересовался ее судьбой?
