размышления: сцены увиденного на очередной станции; рассказы, часто очень пространные, спутников и собеседников путешественника; наконец, его размышления, осмысление увиденного и услышанного.
Главная тема книги обозначена уже эпиграфом из поэмы В. К. Тредиаковского «Тилемахида». Чудовище, как можно понять из текста книги, – это крепостное право, пожирающее русскую жизнь, раскалывающее русский народ, пожирающее, разрушающее нормальные человеческие отношения и связи. В разных главах книги Радищев дает представления о щупальцах охватившего страну страшного спрута. Вышедшие из повиновения, потерявшие терпение крепостные убивают помещика-насильника («Зайцево»), продажа крестьянского семейства, верно служившего барину, поодиночке («Медное»), сдача крепостных в рекруты, тоже полная злоупотреблений («Городня»), страшная нищета, вызванная алчностью владельцев.
Подобные обыденные, привычные факты вызывают удивление, возмущение путешественника, причем он иногда переходит от «я» к «мы»: то выступает как человек со стороны, внешний обличитель, то, чувствуя и свою вину, отождествляет себя с хозяевами и насильниками.
«Страшись помещик жестокосердый, на челе каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение» («Любань»). – «Тут видна алчность дворянства, грабеж, мучительство наше и беззащитное нищеты состояние. – Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем: то, чего отнять не можем, – воздух. Да, один воздух. Отъемлем нередко у него не токмо дар земли, хлеб и воду, но и самый свет» («Пешки»).
Екатерина II, как мы помним, увидела в Радищеве «бунтовщика хуже Пугачева». Однако это было пристрастное, уличающее чтение. Показывая произвол помещиков и редкое возмущение (а чаще просто страдание) крестьян, повествователь ни разу открыто не призывает к бунту, к революции. Более того, в книге есть резкие отзывы о Великой французской революции, которая началась в 1789 году, как раз накануне издания книги. «…Во Франции все твердят о вольности, когда необузданность и безначалие дошли до края возможного… О Франция! ты еще хождаешь близ Бастильских пропастей», – восклицает путешественник, размышляя о цензуре («Торжок»).
Однако к крайним выводам приводят автора и читателей сами изложенные факты, та жизнь, которую он наблюдает в дороге. Восклицания путешественника прекращаются на опасной ноте, а все остальное легко может домыслить читатель.
«Я приметил из многочисленных примеров, что русский народ очень терпелив и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не преклонился на жестокость» («Зайцево»).
«Вольные люди, ничего не преступившие, в оковах, продаются как скоты! О законы! премудрость ваша часто бывает только в вашем слоге. Не явное ли се вам посмеяние? Но паче еще того, посмеяние священного имени вольности. О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои! что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены».
Но это «если бы» повествователь относит в далекое будущее: «Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие» («Городня»).
Покажем на примере одной главы, как соотносятся в книге Радищева сцены, рассказы и размышления.
«„Во поле береза стояла, во поле кудрявая стояла, ой люли, люли, люли, люли“… Хоровод молодых баб и девок – пляшут, – подойдем поближе, говорил я сам себе, развертывая найденные бумаги моего приятеля. – Но я читал следующее. Не мог дойти до хоровода. Уши мои задернулись печалию, и радостный глас нехитростного веселия до сердца моего не проник. О мой друг! где бы ты ни был, внемли и суди». Таково начало одной из самых острых в книге глав – «Медное».
Однако эта редкая сцена крестьянского веселья так и остается неразвернутой. Повествователь развертывает бумаги своего приятеля, при чтении которых от созерцания веселого хоровода не остается и следа.
Далее следует рассказ о продаже поодиночке крепостных разорившегося помещика. Это состоящая из трех поколений семья: старик 75 лет, который когда-то спас тонущего молодого барина и потом не раз выручал его; его жена, тоже старуха, вынянчившая барина; женщина-вдова, «она ему вторая мать, и ей он более животом своим обязан, нежели своей природной матери»; наконец, их дочь и внучка, «молодица 18 лет».
«Зверь лютый, чудовище, изверг!» – восклицает автор письма, каким-то образом узнав, узрев, что продаваемая девушка подверглась насилию и держит на руках незаконного ребенка помещика, которого тоже ожидает общая судьба.
И после завершения сцены продажи несчастных («Едва ужасоносный молот испустил тупой звук и четверо несчастных узнали свою участь – слезы, рыдание, стон пронзили уши всего собрания») следует итоговое заключение, принадлежащее вроде бы безымянному приятелю, с которым повествователь, безусловно, соглашается. Русские крепостные сравниваются с американскими «черными невольниками», а их освобождение, как предполагается, зависит не от доброй воли помещиков, «но от самой тяжести порабощения».
В открывающем книгу письме А. М. К. повествователь восклицает: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвленна стала. Обратил взоры мои во внутренность мою – и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы». Взгляд на внешний мир («взглянул окрест себя») сочетается здесь с характерным для сентиментализма вглядыванием в себя («обратил взоры мои во внутренность мою»).
Однако для всех читателей книги, начиная с императрицы Екатерины, сентиментально настроенный путешественник был прежде всего социальным мыслителем, обличителем, революционером. В книге Радищева видели не портрет души, а политический документ, программу, прогноз, предупреждение.
А. С. Пушкин неоднократно обращался к творчеству Радищева. В одном из очерков, получившем условное название «Путешествие из Москвы в Петербург», он полемически читает книгу Радищева, воспроизводя его маршрут, путешествуя в обратном направлении.
В очерке «Александр Радищев» (1836), написанном в последний год жизни, споря с Радищевым-мыслителем, невысоко оценивая его и как писателя, Пушкин тем не менее отмечает его личную смелость и честность: «Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а „Путешествие в Москву“ – весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося, конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию».
В черновом же варианте итогового «Памятника» появляется строка: «Что вслед Радищеву восславил я Свободу…» И для следующих поколений Радищев остался примером писателя, бесстрашно говорящего истину, какими бы гонениями это ему ни грозило.
Крепостное право – главный предмет ненависти Радищева – отменили через 71 год после выхода «Путешествия из Петербурга в Москву», как оказалось, слишком поздно. Время для иного, более мирного пути развития российской истории, кажется,
