когда он немножко втянется в мотив и будет, так сказать, в состоянии вложить в него больше непринужденности, станет не так печально. Однако большинство высказалось против опыта.
Так как ничего больше нам не оставалось делать, мы легли спать, то есть разделись и ворочались на дне лодки в течение трех или четырех часов. После этого нам удалось урывками подремать до пяти часов утра, потом мы встали и позавтракали.
Второй день точь-в-точь походил на первый. Дождь продолжал лить, а мы сидели под парусиной, завернувшись в непромокаемые плащи и медленно скользили по течению.
Один из нас — я теперь забыл который, но, кажется, это был я, — произвел в течение утра несколько слабых попыток возобновить старую цыганскую блажь о том, будто мы дети Природы и наслаждаемся дождем; но дело не выгорало. Заявление:
«Что дождь? Плевать мне на него!»
так мучительно наглядно выражало чувство каждого из нас, что петь об этом казалось бесполезным.
На одном пункте мы все сошлись, а именно: будь что будет, а мы доведем свое предприятие до горького конца. Мы задумали веселиться две недели на реке, и получим эти две недели веселья во что бы то ни стало. Если они убьют нас — ну, что же! — будет очень печально для нашей родни и друзей, но ничего не поделаешь. Мы сознавали, что уступить погоде в таком климате, как наш, значит подавать вредный пример.
— Осталось всего два дня, — говорил Гаррис, — а мы молоды и здоровы. Быть может, и уцелеем в конце концов.
Около четырех часов мы начали обсуждать, как проведем вечер. В это время мы находились немного дальше Горинга и решили добраться до Пэнгборна и там переночевать.
— Еще один веселый вечерок! — пробормотал Джордж.
Мы сидели и мысленно переживали его. В Пэнгборне мы будем в пять часов. Кончим обедать, скажем, к половине седьмого. После этого можем прогуливаться по деревне под проливным дождем до сна или сидеть в тускло освещенной трактирной прихожей и читать альманах.
— Да, даже в «Альгамбре» и то было бы повеселее, — заметил Гаррис, отваживаясь на минуту высунуть голову из-под парусины и глянуть на небо.
— С маленьким ужином в ***[1] в завершение, — добавил я почти бессознательно.
— Да почти что жаль, что мы решили не расставаться с лодкой, — отозвался Гаррис.
Вслед за тем наступило молчание.
— Если бы мы только не решили идти на верную смерть в этом дрянном старом гробу, — заметил Джордж, окидывая лодку взглядом неумеренной зложелательности, — стоило бы вспомнить, что из Пэнгборна, насколько мне известно, отходит в начале шестого поезд, и мы могли бы попасть в город вовремя, чтобы съесть бифштекс, а потом пойти в то место, которое ты называл.
Никто не отвечал. Мы смотрели друг на друга, и каждый видел отражение собственных низких и греховных мыслей на лице другого. Мы молча вытащили и осмотрели саквояж. Осмотрели реку вверх и вниз по течению: ни души!
Двадцать минут спустя три человеческих фигуры, за которыми следовала пристыженная собака, осторожно крались от лодочной пристани у «Лебедя» к железнодорожной станции, одетые в следующий, столь же мало аккуратный, как и щегольской наряд: черные кожаные башмаки, грязные; фланелевая пара, очень грязная; коричневая фетровая шляпа, сильно потрепанная; непромокаемый плащ, очень мокрый; зонтик.
Лодочника в Пэнгборне мы обманули. Мы не решились сказать ему, что бежим от дождя. Лодку и все ее содержимое мы оставили на его попечение, попросив приготовить ее к девяти часам на следующее утро. Если же, сказали мы, случится что-либо непредвиденное, мы напишем ему.
Мы достигли Пэддингтонского вокзала в семь часов и проехали прямо в упомянутый мной ресторан, где слегка перекусили, оставили Монморанси, вместе с распоряжением об ужине к половине одиннадцатого, потом продолжали путь к Лейстер-сквер.
В «Альгамбре» мы привлекли немало внимания. Когда мы подошли к кассе, нам грубо предложили идти с другого подъезда и заявили, что мы опоздали на полчаса.
Мы не без труда убедили кассира, что он ошибается, принимая нас за «всемирно известных акробатов с Гималайских гор», и он согласился взять с нас деньги и впустить.
Внутри мы имели еще больше успеха. Публика не сводила восхищенных взглядов с наших молодецки загорелых лиц и живописных костюмов. Мы были центром всеобщего внимания.
Это был настоящий триумф!
Вскоре после первого балета мы удалились и возвратились в свой ресторанчик, где нас уже дожидался ужин.
Признаюсь, этот ужин доставил мне удовольствие. Около десяти дней мы питались почти исключительно холодным мясом, пирогами и хлебом с вареньем. Пища простая, питательная; но в ней не было ничего воодушевляющего, и аромат бургундского, запах французских соусов и вид чистых салфеток и длинных хлебцев находили в душе горячий отклик.
Некоторое время мы пили и ели молча, но пришла наконец минута, когда мы перестали сидеть выпрямившись и крепко стиснув вилку и нож; когда мы откинулись на спинку стульев и стали работать челюстями медленно и небрежно; когда мы вытянули ноги под столом, дали салфеткам соскользнуть незамеченными на пол и нашли время — чего не было до сих пор — окинуть критическим взглядом закопченный потолок, тогда мы протянули руки со стаканами во всю длину на столе и почувствовали себя добрыми, мечтательными, всепрощающими.
А Гаррис, сидевший у окна, отдернул занавеску и выглянул на улицу.
Она блестела темным блеском под водой, тусклые фонари мигали при каждом порыве ветра, дождь хлестал по лужам и стекал из желобов на улицу. Мимо спешили редкие промокшие пешеходы, женщины с подобранными юбками.
— Ну, — сказал Гаррис, протягивая руку за стаканом, — славная была прогулка, и большое за нее спасибо старой матушке Темзе, но думаю, что мы хорошо сделали, отказавшись от нее именно теперь. За здоровье троих, благополучно выбравшихся из лодки!
И Монморанси, стоя на задних лапах перед окном и выглядывая на улицу, одобрительно тявкнул, присоединяясь к нашему тосту.
Примечания
1
Превосходный малоизвестный ресторанчик по соседству, где можно получить один из лучших и дешевых французских обедов или ужинов, какие мне приходилось есть, с бутылкой превосходного вина за три с половиной шиллинга и адрес которого я не такой дурак, чтобы вам сообщить. — Примеч. автора.
