После разочарования в отце что-то в ней будто сломалось, будто погасло, хотя внешне она осталась прежней — суровой, работящей и очень практичной. И потом, когда я уже работала в «Коммунаре» и жила с ней вместе, мать успевала и в колхозе выработать хотя бы минимум трудодней, и вынянчить моих ребят, а потом и Дайну, прополоть огород и сготовить поесть, насобирать ягод и грибов. Но у нее была навязчивая мысль, казалось бы, несовместимая с ее практическим умом, — что женщинам нашего рода не суждено счастье в личной жизни. Последующие события эту веру только укрепили. Зигрида не вышла замуж. В ближней округе глухой сельской начальной школы, где она работает, почти что нет свободных мужчин, а моя старшая сестра слишком много унаследовала от суровой гордости нашей матери, чтобы пойти на тайную связь. И я тоже осталась одна. Миервалдиса в живых я уже не застала. Когда от соседей ко мне прибежали с известием о несчастье, он уже был без сознания. И вообще после аварии он не пришел в себя. В больницу я поехала на попутной машине, а назад из Цирулей шла всю ночь эти одиннадцать километров. Мать еще не ложилась. Она ничего у меня не спрашивала, наверное, по виду моему поняла, что спрашивать уже нечего. Потом мы долго сидели вдвоем. Она держала мои руки в своих и говорила. Мать ни словом не обмолвилась про Миервалдиса, который в ту ночь умер. Все это время она говорила про ребенка, которого я ожидала, говорила так, словно он уже родился на свет. Только в одном она ошиблась — это была не девочка, а снова мальчик, Петер…
И когда у Лаумы родилась Дайна, внебрачный ребенок, мать и это приняла на удивление спокойно — как доказательство силы судьбы, против которой не пойдешь. И кроме того, у нее какое-то удивительное благоговение перед всем живым, будь то человек или животное, даже хотя бы стрекоза или бабочка. В этом у меня, пожалуй, есть что-то от нее. Во всяком случае хорошо, если б так было, потому что специальность у меня такая — как иногда презрительно говорят горожане, «лошадиный доктор». И на самом деле не доктор, а только ветеринарный фельдшер…
Дайна нарочно шлепает по лужам, затянутым первым тонким ледком. Под ее ногами он хрустит со звоном, и девочка смеется. Мне не хочется лишать ее этой маленькой радости, да боюсь, как бы она не порезала новые сапожки, а то промочит ноги и простудится.
— Не бойся — не порежу, Ануля! — рассудительно отвечает Дайна.
Сзади раздаются шаги. Мы оглядываемся. Нас нагоняет высокий мужчина с чемоданом в руке. Дайна светит ему в лицо.
— Дяденька — цыган? — громко спрашивает она.
А мне смешно, потому что это Том… Том Мелналкснис.
АВТОР
Так в полутора километрах от станции Дзеги встретились Том и Анна.
Анна. Мелналкснис! Еле узнала, отпустил бороду.
Том. Добрый вечер!
Анна. Ты в Ригу, Том?
Том. Да, а вы… (пауза)… а вы обе?
Дайна. Мы тоже! У меня мама вышла замуж — и теперь поведет меня в зоологический сад.
Том. Хорошо, у меня будут попутчицы.
Анна. Ты, наверно, был у родителей, Том?
Том. Погостил два дня.
Анна. Приезжал бы летом. Нынче было необыкновенное лето, теплое такое, устойчивое.
Том. Летом не вышло.
Анна. Знаю, ты был во Франции. Читала в «Литература ун Максла» твою статью.
Вы, читатель, наверное, заметили, как натянуты ответы Тома, к тому же он избегает называть Анну по имени. Это не случайно — в темноте он ее сразу не узнал. Ослепленный светом Дайниного фонарика, полуслепой, вслушивается он в Аннин голос: низкий бархатный альт кажется знакомым, а лицо, как на старинном рисунке — неясные черты. На бледном овале выделяются только живые, почти черные глаза и ровный ряд белых зубов. Светлый платок сбился на затылок, открывая гладкие волосы, расчесанные на прямой пробор.
Одета Анна неважно. Толстое черное пальто, ношенное уже четыре зимы, потрепалось и вышло из моды. К ее стройной, почти хрупкой фигуре пошло бы приталенное коротенькое пальтецо, модные, в обхват кожаные сапожки до колен, а не эти резиновые корабли. Но Анна, как известно, содержит довольно большую семью, желаемое и возможное при таких обстоятельствах часто не совпадает. К тому же пальто теплое, на ватине в два слоя, и в сапогах ноги будут сухие, даже если пойдет дождь, что не исключено, если взглянуть на пасмурное низкое небо.
Надо сказать, что Том — как большинство мужчин — вовсе не замечает, как одета Анна, вслушивается только в ее голос, ломая себе голову над тем, где и при каких обстоятельствах они встречались. И только когда Дайна называет ее Анулей, Том наконец понимает, что перед ним «средняя Апине».
Том. Анна? Ведь мы не виделись больше двадцати лет!
Анна. Я тебя однажды летом видела тут, в Дзегах. Три или четыре года тому назад. Только не подошла.
Естественно было бы спросить — почему? Однако Том не спрашивает, интуитивно чувствуя, что лучше этого не делать, — и не ошибается. Он замечает, как набита сумка у Анны, даже молния не застегивается (а может, испортилась), по привычке хочет предложить свою помощь, но своевременно спохватывается, что не может больше позволить себе такой роскоши, и чувствует, как он жалок. Но Анна привыкла во всем полагаться на собственные силы, ей даже в голову не приходит, что Том должен тащить и ее багаж, так что Том совершенно напрасно мучается комплексом неполноценности. Но ведь недаром говорится — горбатому все кажется, что на его горб все смотрят…
Теперь они идут втроем. Дайна светит фонариком и Тому. А разговор не клеится. Почти всегда так бывает, когда люди не виделись много лет. Ни тот, ни другой не знает, с чего начать, что рассказывать, — прошедшие годы текут между ними, как воды реки. И хорошо, если есть третий — в данном случае Дайна. О чем может Дайна спросить у Тома? Вы не ошиблись — конечно, про зоологический сад, о чем же еще.
Дайна. Дядя, ты был в зоопарке?
Том. Был.
Дайна. Тебе понравились слоны?
Том. Кто?
Дайна. Сло-ны!
Том. Не особенно.
Дайна. Почему? (Пауза.) Почему тебе не понравились слоны?
Том. Видишь ли, в зоологическом саду все звери узники.
Дайна. Уз… узники?
Том. Да. Их посадили в клетки и за высокие решетки.
Дайна. Чтобы не кусались?
Том. И это тоже. Но главное — чтобы не убежали.
Дайна. Ануля говорит, что их кормят.
Том. Конечно, иначе они бы не выжили. И многие привыкают: греются на солнце и даже берут пищу из рук. Тем, которые привыкают, ничего больше и не надо, они довольны жизнью. Но есть и такие, которые не могут привыкнуть к неволе…
Пауза.
Дайна. Почему ты не рассказываешь дальше?
Том. Ну… те, которые не могут привыкнуть, бегают по загону или по клетке… не берут пищу и кричат.
Дайна. Кричат? (Пауза.) Как они кричат?
Том. По-разному. Например, один олень кричал каждое утро, как только начинало светать.
Дайна. А как?
Том. Бао-бао-бао!
Дайна. Бао-бао… Как чудно! (Пауза.) А потом?
Том. Когда потом?
Дайна. Ну, после? Уже не кричит?
Том. Нет.
Дайна. Что с ним случилось? (Пауза.) Он… он умер?
Пауза.
Том. Оленя опять пустили в лес.
Дайна. Правда? А откуда ты знаешь?
Том. Одно время я жил там неподалеку.
Дайна. В лесу?
Том. Нет. Недалеко от зоологического сада. У меня был там весьма оригинальный дом на берегу Киш-озера. (Смеется.)
Анна улавливает горечь в его смехе. Поднимает глаза на Тома. Но темнота скрывает выражение и его сухощавого бородатого лица.
Том. Сколько тебе лет, Дайна?
Дайна. Сколько и Петрику — пять с половиной.
Том. Вы что, близнецы?
Дайна. Ануля, мы что… близнецы?
Анна (смеется). Да нет, Том! Дайна — дочка Лаумы, а Петер — мой сын.
Дайна. У Анули еще есть Нормунд и Айвар.
Анна. Ну, маленькая болтушка, все обо мне рассказала.
Том. У тебя три сына, Анна?
Анна. Ты удивляешься?
Том. Ты еще так поразительно молода…
АННА
С Томом что-то случилось. Не знаю — что именно, только чувствую, что неладное. Он так сильно, так разительно изменился. В детстве он был долговязым, с большими кистями и стопами, несоразмерный, как щенок овчарки. Лучший рисовальщик в школе и сорвиголова. Том учился в одном классе с Зигридой. На переменках я бегала к ней — взять какую-нибудь мелочь или спортивные тапки, которые у нас с сестрой были одни на двоих. Он прозвал меня Средняя Апине и потихоньку терроризировал. То не пускает в класс, то не выпускает из класса, однажды схватил тапочки и бежать, а я — за ним и не могу догнать. Не думаю, чтобы он относился ко мне иначе, чем к другим девочкам. Просто я чаще, чем прочая «мелочь», забредала в его класс. Через стенку мы сколько раз на уроках слышали, как учителя делали Тому замечание: «Опять Мелналкснис!», «Мелналкснис, чем ты там опять занимаешься?», «Мелналкснис, стань у доски!».
