Рослый румяный майор встретил Крымова на крыльце.
— Я знаю о вас, только вам придется обождать, командующий всю ночь работал, лег спать с час назад. Вот на той скамеечке обождите.
Вскоре к умывальнику, висевшему на дереве, подошли два плотных, ширококостных и упитанных человека. Оба были лысы, оба в подтяжках, оба в белоснежных рубахах, оба в синих галифе, но один был в сапогах, а у второго, обутого в чувяки, носки обтягивали толстые икры.
Они, фыркая и урча, терли широкие затылки и шеи мохнатыми полотенцами. Потом ординарцы протянули им гимнастерки и желтые ремни; оказалось, что один из них генерал-майор, второй — дивизионный комиссар. Дивизионный комиссар быстрыми шагами пошел к дому.
Генерал-майор посмотрел на Крымова.
Адъютант, стоявший на террасе, сказал:
— Это тот батальонный комиссар с Юго-Западного фронта, по вызову командующего, товарищ генерал, о котором Петров сообщил.
— А, киевский окруженец,— сказал генерал и брезгливо усмехнулся, поднялся на террасу.
Серые рваные облака шли низко над землей, и куски синего неба казались холодными, недобрыми, как зимняя вода.
Стал накрапывать дождь, Крымов укрылся под навесом. Адъютант вышел и торжественно сказал:
— Вас просит командующий, товарищ батальонный комиссар.
Ерёменко, большой, полный, в очках, с морщинистым, широким лбом и скуластым широким лицом, быстро, но внимательно осмотрел Крымова и сказал:
— Садись, садись, видимо, не весело тебе было, похудел очень,— словно он видел Крымова и до окружения.
Крымов заметил, что три генеральские звезды на отложном воротничке гимнастерки командующего тусклей, чем четвертая: очевидно, четвертая недавно была прикреплена.
— Молодец, киевлянин,— сказал Ерёменко,— привел двести человек с оружием, мне Петров говорил.
И сразу перешел к вопросу, который, видимо, интересовал его и волновал в эти минуты больше всех вопросов в мире.
— Ну что,— спросил он,— Гудериана встречал? Танки его видел?
Он усмехнулся, точно стесняясь своего нетерпеливого интереса, и провел рукой по густому ежику волос, серых от проступившей седины.
Крымов стал подробно докладывать, Ерёменко, навалившись грудью на стол, слушал. Торопливо вошел адъютант и сказал:
— Товарищ генерал-полковник, начальник штаба, со срочным донесением.
Тотчас вслед за ним зашел генерал-майор, спрашивавший утром о Крымове. Он, слегка задыхаясь, подошел к столу, и Ерёменко быстро спросил:
— Что, Захаров?
— Андрей Иванович, противник перешел в наступление, танки прорвались со стороны Кром к Орлу, а на правом крыле сорок минут назад прорвали фронт у Петрова.
Командующий выругался тоскливым солдатским словом и грузно поднялся, пошел к двери, не оглянувшись на Крымова.
В Политуправлении фронта Крымову выдали шинель и снабдили талончиками в столовую, но не стали ни о чем расспрашивать — грозные события заслонили интерес ко всему тому, что видел и пережил Крымов.
Столовая находилась на лесной поляне. Под открытым небом стояли длинные столы и скамьи на чурбаках, врытых в землю. Темные рваные облака стремительно неслись по небу; казалось, их истерзали колючие вершины сосен. Дружный стук ложек смешивался с угрюмым голосом леса.
В воздухе послышалось гуденье, заглушившее и шум леса и стук ложек: высоко в небе, среди облаков и над облаками, плыли к Брянску немецкие двухмоторные бомбардировщики.
Несколько человек вскочили, побежали под деревья, и Крымов, забыв, что он уже не командир отряда, зычно, властно крикнул:
— Не бегать!
Через некоторое время земля стала дрожать от взрывов.
Ночью Крымов увидел обстановку, нанесенную на оперативную карту. Передовые отряды немецких танковых частей стремились прорваться в сторону Болхова и Белёва. На правом фланге немцы, оставляя левее себя Орджоникидзеград и Брянск, прорывались на северо-восток, к Жиздре, Козельску, Сухиничам.
Молодой штабной командир, показавший Крымову карту, был рассудительный и спокойный человек. Он сказал, что армия Крейзера начала отход, ведя упорные бои, что армия Петрова попала под самый тяжелый удар; по обстановке, полученной днем, видно, что одновременно немцы начали наступать на Западном фронте от Вязьмы, стремясь к Можайску.
Было ясно: у октябрьского немецкого наступления одна цель — Москва. Это слово возникло в тысячах голов и сердец.
Так на разных этапах войны в миллионах голов рабочих, крестьян, солдат, в головах самоуверенных генералов, слабых стариков и женщин возникает слово, вокруг которого объединяются мысли и чувства, замыслы и надежды. Такими словами в июне были: «старая граница», в июле: «Смоленск», в августе: «Днепр», в октябре возникло слово «Москва».
Штаб был объят тревогой. Крымов видел, как связисты снимают шестовку, красноармейцы наваливают на грузовики табуреты, столы, услышал отрывистые разговоры:
— Ты с каким отделом? Кто старший на машине?.. Запишите маршрут; говорят, тяжелая лесная дорога.
На рассвете Крымов на одной из грузовых машин штаба Брянского фронта выехал в сторону Белёва. И снова Крымов увидел дорогу отступления, широкую, как поле, и снова среди серых солдатских шинелей замелькали бабьи платки, худые детские ноги, седые головы стариков.
Он видел в эти тяжелые месяцы белорусов на границе Полесья, украинцев на Черниговщине, Киевщине и в Сумской области, а ныне видел он орловских и тульских русских людей, идущих от немцев по осенним дорогам с узлами и деревянными чемоданами.
В белорусском лесу запомнились ему тихий блеск лесных озер, улыбки нешумливых детей, застенчивая нежность матерей и отцов, выраженная тревожным и долгим взором, обращенным к детям.
В поэтическом облике белорусских деревень словно отражались двенадцать месяцев года, несущие метели и оттепели, зной песчаной равнины, гудение мошкары и пение птиц, дым лесных пожаров и шелест осенних листьев. За двадцать пять лет в жизнь белорусов вошла новая сила,— и Крымов видел в селах, в лесах, в городах белорусских большевиков, солдат, мастеров, рабочих, инженеров, учителей, агрономов, колхозных бригадиров, которые повели за собой лесное партизанское войско народной свободы.
Спустя недолгое время Крымов шел по селам Украины.
Ночи были полны гудением немецких бомбовозов, дымным светом ночных пожаров. Днем люди шли мимо садов, мимо огородов, где жирно белела капуста, зрели пудовые тыквы, красные помидоры казались живыми и теплыми, а в палисадниках у белых стен хат под самую соломенную крышу поднимались шапки георгинов и подсолнухов… Мир радовался богатству, взращенному руками советского человека, но он сам, человек, создатель земного изобилия, был в эту пору чужд богатству и покою мира.
В одном из сел видел Крымов проводы старика, служившего сорок лет назад в морской артиллерии и решившего бросить семью, богатый фруктовый сад и уйти с винтовкой в лес. Он видел неутешных, но верящих в то, что солнце всегда будет светить над землей, видел, как плачущая старуха, провожая мужа-партизана, говорила о гибели мира, о последнем дне жизни и лепила вареники, пекла коржики с маком так хлопотливо, словно покой по-прежнему стоял на земле.
Он видел людей сильных, трудолюбивых и талантливых, знающих великую цену жизни на богатой земле, готовых кровью, упорством отстоять добытое в мирном труде.
В октябре он проезжал по холодным полям Тульской области, по земле, то звенящей от мороза, то потной, среди обнаженных берез, среди приземистых деревенских домов, построенных из красного кирпича.
И чудная красота края, в котором он родился и вырос, с каждым шагом вновь открывалась ему — в холмистых сжатых полях, гроздьях рябины над замшелым срубом колодца, в дымно-красной огромной луне, с тяжелым усилием поднимавшей свое холодное, каменное тело над ночным голым полем. Здесь все было величаво и огромно: земля и небо, вмещавшее в себя весь холодный свинец осени, и идущая от горизонта к горизонту еще более темная, чем чернозем, дорога. Много раз видел Крымов деревенскую русскую осень, и рождала она в нем чувство грусти и покоя, воспринималась через знакомые с детских лет стихи: «Скучная картина, тучи без конца… чахлая рябина…» То были спокойные чувства людей, спящих в теплом, обжитом доме, глядящих в окна на знакомые с детства садовые деревца. И вдруг он увидел все по-иному. Не скучной, не бедной показалась ему осенняя земля; не грязь, не лужи, не мокрые крыши и покосившиеся заборы увидел он.
Грозная красота, дивное величие было в пустом осеннем просторе. Огромность земель чувствовалась во всем своем нерушимом единстве. Пронзительный осенний ветер брал разгон на десятки тысяч верст, он бежал над тульскими полями, над московской землей и пермскими лесами, над Уральским хребтом и Барабинской степью, над тайгой и тундрой и над угрюмой Колымой. Крымов, казалось ему, всем существом ощутил единство десятков миллионов своих братьев, друзей, сестер, поднятых на борьбу за народную свободу. Фронт был всюду — и куда бы ни прорывался враг, его встречали живой плотиной выходившие из резерва полки Красной Армии. Новые, пришедшие с Урала танки выходили из засад, новые артиллерийские полки встречали врага своим огнем. И те, что отступали по шоссейным и проселочным дорогам, прорывались из окружений, пробирались на восток,— не распылялись, не исчезали для войны и труда, а опять становились в строй боевых и трудовых армий, вновь живой плотиной преграждали путь орде захватчиков и поработителей.
