При встрече дружба выражается объятиями, поцелуями и пожатием рук. Пожимая руку друга, мы могли бы, казалось, вернее выразить наше чувство, сохраняя притом присущее ему достоинство. Поцелуй приветствие слишком чувственное для выражения дружбы, и его следовало бы сохранить для наиболее важных случаев. Сделавшись холодной, обыденной формулой, безразлично заменяющей поклон, поцелуй всегда кажется нам явлением неуместным и патологическим. Я понимаю значение поцелуя только тогда, когда он бывает необдуманным выражением мгновенного, горячего чувства.
Наслаждения дружбы никогда не могут перейти в область чувств патологических, так как этому чувству неизвестно заболевание. Злодеи, низкие люди и все им подобные амфибии более или менее отвратительного вида, копошащиеся где-то в осадках общественного строя, и любятся, может статься, между собой, но до сей поры язык наш еще не выработал слов и выражений, приличных подобной приязни. Верно только то, что для обозначения любви между подобными существами нет возможности профанировать святое слово «дружба».
В некоторых, хотя бы весьма редких случаях стоящий всякого презрения человек, несомненно, может ощущать приязнь к людям себе подобным, но здесь открывается вопрос, требующий еще глубокого изучения. Осталась ли живой и здоровой какая-либо фибра в сердце преступника, дающая ему возможность любить, или, наоборот, не бывает ли аффект злодеев между собой совершенно иного свойства, и не следует ли ему носить совершенно иное наименование?
Есть ли надобность упоминать здесь о том, что многие из похваляющихся многочисленностью друзей своих, сами вовсе не испытывали дружбы? Они, правда, кланяются многим и многим пожимают руку; но снимание шляп и пожиманием пальцев не обратишь человека в преданного друга, и ласковым словом нет возможности возбудить чувства. Ежели подобная иллюзия может доставить великое удовольствие, то пусть их, не стесняясь продолжать обманывать себя. Мой совет им был бы остерегаться тщательно несчастий и неудач, так как при первой невзгоде, спустившейся на их плечи, вся эта толпа мнимых друзей мгновенно превратится в людей, снимающих только шапки и пожимающих руки.
Глава XX. О наслаждениях любви
Сильнейшая и самая жгучая из страстей наших, возникающая в тропической области сердца в течение самых пылких и самых светлых годов нашей жизни по преимуществу называется любовью. Зарождается ли оно среди бури вулканических извержений, теплится ли оно долго, таясь, в глубине сердца и испаряясь затем благовонным облаком, чувство это достигает стремительности порывов, под велением которых хрупкая машинка человеческая судорожно дышит, трепещет и содрогается, угрожая как бы немедленным мгновенным разрушением. Простое и первобытное, как и все колоссальные силы природы, любовь, кажется нам соединением лучших элементов всех человеческих страстей, представляя единовременно и преобладающее насилие первобытного порыва, и разнообразную роскошь искусственных и блестящих форм. Природа, видимо, оказала этому человеческому аффекту полное пристрастие. Ему одному дала она и негу чувственную, и порывы бурной страсти, и красивейшие орнаменты мысленной силы. Прелестнейшие цветки сердечных наслаждений, лучшие перлы ума и самые опьяняющие чувственные ароматы должны, по велению природы, быть приносимы в жертву этой страсти. Ни одна другая страсть не обнимает, таким образом, всей тройственной области человеческого естества. Но всего этого было мало: самые противоположные элементы, обреченные, казалось бы, на вечное столкновение, сливаются у алтаря любви в полнейшую гармонию, и, забыв ненависть, они подают друг другу руки, чтобы сообща преклонить колени перед богом любви. При этом богопочитании всем человечеством мирятся между собой и нега чувственности, и самые изящные из воздыханий сердца; братаются здесь и нестерпимейшие затребования грубейшего эгоизма, и самые великодушные сердечные порывы; здесь, сливаясь, встречаются и жгучие волны тропической страсти, и леденящие струи хладных полюсов ума. Он, бог этот, становится абсолютным владыкой над всеми разнородными подданными своими; как неумолимый деспот, он требует слепого повиновения и сверканьем взора повелевает приношение ему страшнейших жертв, чтобы только он почувствовал всю неодолимую мощь своего бытия, чтобы продолжал он сам гореть пламенем, его породившим и его сжигающим; он, не колеблясь, поверг бы в прах все мироздание.
Говорить вкратце о наслаждениях любви, которым следовало бы посвятить целые фолианты, покажется не только странным с моей стороны, но и смешным предприятием. Я собираюсь набросать несколько очерков из физической географии того мира, описание которого не было бы вполне исчерпано и сотней томов. Я постараюсь указать на то место в пространстве, где обычно блистает это солнце, и провести ту линию, по которой оно совершает свой обыденный путь. Мир любви я мог бы показать вам только сквозь стекло телескопа; сам я не мог бы перенести вас в те небесные области и дать вам почувствовать под вашими ногами раскаленность его почвы. Горе мне, если бы я начал анализировать здесь свойства этого солнца и класть под бедный микроскоп свой составляющие его элементы: жизни моей не хватило бы для выполнения подобного предприятия. Представьте же себе, сколько уже сокровищ извлекали и до сих пор все художники мира, все поэты и все философы, которые черпают из неисчерпаемых родников любви, а между тем обильная почва их оказывается едва затронутой общими усилиями всех этих много потрудившихся людей; когда же покажется уже иссякшая золотоносная жила, и тогда еще гениальная личность сумеет открыть новые и новые наслоения нравственных сокровищ.
Кто подумает, что этими моими недомолвками я хочу лишь замаскировать собственную неспособность, тот пусть спросит у женщины, любившей или еще любящей, нашла ли она в литературных произведениях и в прочитанных ей бесчисленных романах верное описание любви? Она скажет вам, улыбнувшись, что по книгам разбросано несколько отдельных искр, высвободившихся из глубокого вулкана, но что нигде и никогда не была еще напечатана верная повесть той любви, которая грызет ее сердце. Вы можете потратить много лет вашей жизни на тщательные наблюдения, изучая и книги, и людей; когда же вы вздумаете сообщить миру сокровища ваших открытий, тогда какая-нибудь женщина, скромная и смиренная, едва умеющая читать, сделает вам меткое замечание и научит вас многому, заставляя вас краснеть за ваше невежество. Я не хочу стать в такое позорное положение; целостность моей книги не пострадает от этого пропуска. Проведу, как обычно, демаркационные линии свои, очерчу свои круги и свои ячейки, но оставлю их пустыми, начертав над ними несколько скромных надписей.
Женщины, читающие мою книгу, вольны упрекнуть меня в невежестве, но им невозможно укорить меня в самонадеянности. Их наставления принесут мне пользу: я надеюсь составить впоследствии отдельную монографию любви.
Как бы ни был необъятен запас образов, которым располагает любовь, нож философа сумеет сорвать маскирующие ее одежды, срезать покровы ее и обнажить скелет, лежащий в ее основе. Да, суть и основание любви все же состоит во взаимном влечении полов ради приведения материи к жизни и воспроизведения новых особей. Участие чувства в этом феномене и составляет невещественную любовь, могущую достигнуть до такой силы и высоты, что люди, объятые ею, в состоянии окончательно забыть о финальной цели своих стремлений. Эта забывчивость простирается у многих до отрицания того, что, в сущности, сближение полов составляет действительную и непременную цель любви; при этом полагают, что сделанное мною выше определение любви унижает это чувство. Это – одно из тех предубеждений, которые, будучи обусловлены более страстностью, чем рассудком, приводят людей к заблуждению. Определенность никогда не может унизить сущности предмета; правда разоблачает и окончательно изобличает; она выставляет на вид уродливость, но никогда не может сотворить недостатка, которого не было раньше. Сочетание полов вовсе не составляет действия грубого или низкого, будучи выполнением естественного закона, а вместе с тем – и проявления прекраснейшей из жизненных сил; только человек мог изуродовать и унизить этот феномен любви проституцией нравственного его начала. Человек может любить, и любить страстно, чистейшей платонической любовью, не помышляя вовсе о прелести последних объятий, не ведая даже того, что открыло людям видение добра и зла, но все же, в естественном порядке вещей, любовь его будет бессознательно основана на понятии о поле и о воспроизведении себе подобных. Любовь возможна только к особи иного пола и только в возрасте, способном к деторождению; это одно уже показывает, где источник аффекта. Из отпрыска одного и того же растения искусный садовник может воспитать побег, приносящий обильный плод, и ветку многоценную, которая истощает жизнь свою, произращая цветы и листья.
