Да и сердечные не все же должны скоро умереть. Иные ребята с боталловым протоком могли жить и до двадцати и даже тридцати лет...
Были же смерти из-за прямых ошибок. Моих ошибок или помощников, что то же самое, потому что я за них в ответе перед всеми.
Так почему же в памяти именно эти?
Ведь и они служили тому же, что и те, больные. Чтобы спасти других людей, сделать их здоровыми.
Сколько я прооперировал? Тысячи? Никогда не вел этих подсчетов, но, конечно, тысячи. Если бы выстроить их всех — был бы полк...
Одни и те же мысли, сколько раз!
Перестань! Все равно не помогают эти расчеты...
А в подсознании только ожидание. Почему он не идет? Уже пора бы. Долго ли разбудить, если наркоз правильный? Не просыпается. Значит, эмболия. Еще один прибавился. Не там, на площади, где полк строится, а там, где кресты.
Идет. О...
— Михаил Иванович, глаза открывает. Можно снова давать наркоз?
Все внутри сразу обмякло, мысли пропали. Радость.
— Да, Леня, давай. Давай.
Пронесло. Есть еще счастье у меня. Или у нее?
Теперь можно идти отсюда. Раз глаза открыла, значит, проснется, эмболии нет.
Полк все-таки стоит того, чтобы страдать.
Как это я мог спросить такое у мужа? Ужасно. Нужно следить и следить за собой все время. Я буду следить. Иначе — не оправдаться. Перед собой не оправдаться.
А суд? Ну что ж.
Иду в кабинет. Затем — к Саше. Кажется, я скоро смогу его оперировать.
Здорово меня отчитала Марья. Молодец, так и надо, поделом. Но все-таки неловко — прямо перед ребятами. «Ум за разум у вас заходит...» Не добавила «от страха».
Ага, Виктор ждет около двери. Гаснет хорошее настроение. Не хочу слушать ничего о следствии, о комиссиях, о родственниках. Здоровается подчеркнуто вежливо.
— Здравствуйте. Есть дела?
Не предлагаю сесть. Скорей уйдет.
— Я уже давно хотел спросить вас, как быть с этой работой. Мне кажется, что нужно продолжать. Это так важно для медицины.
И для тебя? Ждал этого вопроса.
— Нет, я не буду продолжать. Не считаю себя достаточно компетентным для такой работы.
На кладбище: мать Алеши, плачущая на гробе. Потом: «Вы убили его». Нет, больше не прикоснусь. Буду делать то, что могу.
— Может быть, на мелких животных? Можно сделать такую маленькую камеру.
Злюсь. Тебе была дана возможность, а ты... Ты только этим и занимался, мог бы предусмотреть... Не надо говорить. Он не сообразил.
Кроме того, он рисковал больше всех. Тоже бы остались мать, жена, дети... Не тебе судить.
— Нет, Виктор Петрович. Нет и нет. Я к этой проблеме больше не прикоснусь. Я стар. И вы этого тоже не будете делать. По крайней мере у меня. Я не доверяю вам. Можете искать другую лабораторию.
И вообще — уходи. Я не могу с тобой работать. Знаю, что сказал жестоко, но иначе не могу.
— Вы меня выгоняете?
Лицо у него такое жалкое сделалось. Не нужно жалеть. Никто его не тронет. Что с него спросишь, если сам рисковал больше двадцати раз?
А трепка нервов — что же, он заслужил. Нужно было лучше смотреть. Не мальчик.
— Нет, я вас не выгоняю. Возможно, мы будем развертывать работы по клинической физиологии. Применение вам найдем.
«Работы по физиологии». Еще от одного не отдышался, а уже за другое. Не юноша, помни.
— Я подумаю. Вас интересует ход нашего дела?
«Нашего дела». Поди ты к черту! Но нет, все-таки любопытно. Твердо решил ничего не предпринимать, делать свое прямое дело, но нет, не утерплю... слаб...
— Ну, расскажите, только коротко. Не показать интереса. Он все еще стоит.
— Садитесь.
— Спасибо. Мне удалось познакомиться с заключением экспертной комиссии...
Помню: пришли человек шесть. Сдержанные, спокойные, умные, а я перед ними такой маленький, глупый. «Как же вы это так...»
— Акт ужасный. Там написано около двадцати пунктов. Нарушены такие-то и такие-то инструкции, параграфы, правила... Ничего не пропущено...
Все знаю. Теперь я все знаю. Оказывается, уже были подобные пожары, и не раз. В каких-то секретных приказах они фигурируют. Только я к ним доступа не имел. И инженеры, видно, тоже. Хотя должны бы. Предкамерок, оказывается, нужен, шлюз. Чем бы он помог, если загорелось? Если это все продолжалось полминуты? Разве можно было открыть какую-то дверь?.. Но в общем инструкции правильные. Не было бы аварии, если бы я знал все это. Опыты были бы, конечно, неполноценные, но это уже в инструкциях не предусмотрено... А может быть, удалось бы что-то придумать.
Поздно сетовать теперь!
— Так вот, Михаил Иванович, знающие люди говорят, что мы не должны подписывать такой акт. Что нужно готовить возражения.
— Ничего я готовить не буду. Комиссия правильная. Уверен, что ничего нам лишнего не приписали, а замазывать наши грехи они не обязаны.
Конечно, не обязаны. Для них, комиссии, все равно, что наша камера, что в красильне где-нибудь котел взорвался, когда кочегар напился. Они ведь не видят, как больные умирают от отека легких. Брось, это уже сантименты.
— Я могу сказать в свое оправдание только одно — не знал этих инструкций и параграфов. Больше — ничего. Если вы что-нибудь имеете сообщить о себе — пожалуйста, защищайтесь. Запрещать не собираюсь. А я уже следователю все сказал, что знал.
Сказал. Нормальный был допрос: спокойный, объективный. Спросили не только о параграфах, но и для чего делалось, что могло дать медицине. Хотелось, грешным делом, узнать: «Какая статья, сколько?» Удержался. Ни к чему. Человек должен отвечать за свои дела. Хотя какой-то щеночек в глубине скулил: «Да я же для тех ребятишек делал, не для себя...» — удержался.
— Ну, что я. Все от вас зависит.
— Ничего от меня уже не зависит. Кончилась зависимость. Еще что есть?
— Пенсию назначили за них... Обыкновенную, небольшую.
Тоже знаю. Виктор ходил хлопотал, собирал бумаги. И я ходил. Но есть закон, его не перейдешь. Персональных заслуг не признали. Да и какие они, заслуги? Оба честно работали, с интересом, видели для чего. Даже ссорились за право кому ставить опыт. Это я уже потом узнал.
Ничего нельзя вернуть.
Чего он сидит? Еще что-то хочет сказать? Плохо ему тоже. У меня хоть есть «полк», а у него? Тоже есть — сорок часов риска.
— Еще есть дела?
— Нет... больше ничего.
— Ну, тогда извините...
Встал, ушел понурый... Вот так ломаются отношения между людьми. Что он — плохой? Глупый? Нет. Но мне с ним трудно.
Нужно к Саше идти. Тяжела становится дружба в таких обстоятельствах. Не хочется идти к нему. Не покидает чувство вины, хотя никто не обвиняет. Нет, может быть, те и обвинили, но Саша, он понимает, что уже был бы мертв. Но только умом, не сердцем. А отношения людей — от сердца. Или я просто внушил себе? Что он — целовать меня должен? Со всеми такой, даже с Ириной.
Ирина верит. Просит меня, настаивает: «Оперируйте».
Саша молчит об этом. Разве это не деликатность друга?
Пойду. Серый денек за окном. Тополя совсем голые. Последней бурей все листья снесло, и сразу стало неуютно. Так и у меня — декабрь. После бури. Но уже без весны впереди,
Зимой тоже бывают красивые деньки. Не верится, что снег выпадет, занесет эту грязь и слякоть.
Может быть, Саша расскажет что-нибудь интересное? Он думает и думает неотступно. Одержимый.
Заглянуть в посленаркозную, наверное, мою женщину уже вывезли. Есть еще крошечка беспокойства.
Спускаюсь.
Ого! В палате всего двое больных. Быстро они сегодня провернули. Чего бы это?
Вон лежит моя. Уже трубка удалена, значит, порядок.
— Как, Леня?
— Нормально. Никаких мозговых расстройств. Пульс только частит.
— Ничего, операция хорошая, сердце справится. Скажи Жене, пусть в журнал запишет. И мужу пусть скажет, а то небось забыли.
Да, я же хотел проверить, смотрела ли Зоя кальцинаты. Бог с ним, не буду. Все обошлось, а он и так понял.
Петро встретился в коридоре. Идет переодеваться, только что из операционной.
— Быстро ты сегодня управился. Не трудно было?
— Да легкий порок. Машина работала всего пятнадцать минут. Уже проснулся парень. Вы никуда не уходите?
— Нет пока, а что?
— Да так...
Разошлись. Чего бы ему? Я мог бы уйти, только с Сашей посижу. Иногда и надолго затягиваются беседы. Он забывает болезнь. Я — «это».
Вот и Сашина палата. Мешают ему, наверное, ребятишки в коридоре, шумят, но больше негде .положить.
— Здравствуйте, Саша.
Улыбается, здоровается. Вид сегодня ничего, приличный. Или только кажется? После того как проснулась эта женщина, все кругом немножко светлее окрашивается.
Обычная поза: высоко на подушках, колени согнуты, папка с листом бумаги. На столике, на окне — книги. Нанесли, лежит уже почти четыре месяца.
Мое место — на стуле, рядом с кроватью, против окна.
— Поздравляю вас с днем рождения.
— Спасибо. Радости мало в таких днях, когда седьмой десяток.
Второе поздравление сегодня. Утром на конференции Петро сказал несколько слов. Не больше, чем нужно. Все знают мою нелюбовь к поздравлениям, поэтому всегда препираются, кому говорить. Сами же мне рассказывали в веселую минуту. Были такие минуту раньше, хотя и не часто...
