Был такой случай. В семидесятых годах меня возлюбил болгарский журнал «Панорама». Главный редактор журнала Леда Милева назначила мне премию – месяц отдыха на Золотых Песках. Приглашение пришло в двух экземплярах: мне домой и в иностранную комиссию на имя Председателя.
Я пришла к Председателю и спросила:
– Получили?
– Получили. Но вы не поедете.
– Почему?
– Это очень большой кусок. На болгарские курорты у нас ездят секретари Союза и классики, которые не умерли.
– Так это я.
– Нет, – отмахнулся Председатель. – Вы еще молодая.
– Но пригласили МЕНЯ. ЛИЧНО. Ждут меня, а явится кто-то другой. Это же неприлично.
Председатель подумал, потом сказал:
– Вас все равно не выпустят кое-какие службы. Зачем вам нарываться на отказ?
– А я и у них спрошу: почему? Почему я не гожусь вашим службам? У меня два образования, музыкальное и сценарное, я морально устойчива, ни разу не разводилась. Что во мне не так?
Председатель подумал, потом сказал:
– Ну ладно, поезжайте.
Я поняла, что те самые службы именно он и совмещает.
Одновременно со мной Леда Милева пригласила переводчицу с болгарского. Вся лучшая болгарская литература была переведена этой женщиной. Ей отказали под предлогом, что сразу двоих они послать не могут.
На другой день я пришла к заместителю Председателя и сказала:
– Если может поехать только один человек, пусть едет переводчица.
Заместитель посмотрел на меня подозрительно и спросил:
– Вы ей чем-то обязаны?
– Нет, – сказала я. – Мы не знакомы.
– А почему вы пропускаете ее вместо себя?
– Потому что для меня это отдых, а для нее работа.
И в самом деле: Золотые Пески – не Варадеро. Я в крайнем случае на Пицунду могу поехать. А переводчице нужна языковая среда, контакты, встречи.
Заместитель смотрел на меня искоса, будто высматривал истинные мотивы. Он не верил моим словам. Если я отдаю свое место, значит, есть причины, например: я кого-то убила, а переводчица видела и теперь шантажирует.
– Вы можете ехать, можете не ехать. Как хотите. Но переводчицу мы все равно не пустим. Она не умеет себя вести.
– А что она сделала?
– Дала негативное интервью.
Переводчица имела манеру говорить правду за десять лет до гласности.
Я поехала на Золотые Пески. Мне достался столик с болгарским коммунистом по имени Веселин. Веселину восемьдесят лет. Он нехорош собой, неумен, приставуч. Он говорил каждое утро и каждый вечер: «Заходи ко мне в номер, я дам тебе кофе с коньяком». Я вежливо отказывалась: «Я утром не пью спиртное» или: «Я вечером не пью кофе». В зависимости от времени дня, когда поступало приглашение. Наконец ему надоела моя нерешительность.
– Почему ты ко мне не приходишь? – прямо спросил Веселин.
– Потому что вы старый, – столь же прямо сказала я.
– Это ничего.
– Вам ничего. А мне на вас смотреть.
Веселин не обиделся. Видимо, привык к отказам.
– Знаешь, я всю молодость просидел в подполье, строил социализм. У меня не было времени на личную жизнь. А сейчас социализм построен, и у меня появилось время для себя.
– А у меня все наоборот. Я всю молодость развлекалась, а сейчас мне хотелось бы поработать.
Но с чего я вдруг вспомнила о Золотых песках, Председателе, Веселине? Это тоже монстры. Но у Федерико они обаятельные. А монстры социализма – зловещие.
Я ждала, что Федерико спросит о политической ситуации в России. Но он спросил:
– Ты хорошо готовишь?
– Не знаю, как сказать, – растерялась я.
– Как есть, так и говори.
– Очень, очень хорошо, – выручила меня Клаудия.
Федерико хотел познать Россию через конкретного человека. Общее через деталь. Я – конкретный человек. Женщина. А что важно в женщине? Не то, как она пишет, а как варит.
Подкатила тележка с живой рыбой. Ее толкал официант. Среди полусонных рыб топорщил клешню громадный краб.
– Вот этот, – указал Федерико. – Если ему суждено умереть, пусть это будет быстрее.
Я пишу эти строчки через две недели после падения КПСС. Я вижу краба, который в агонии топорщит свои клешни. И хочется сказать словами Феллини: если партии суждено умереть, пусть это будет как можно быстрее.
Официант отъехал. Федерико посмотрел на Клаудию и сказал:
– У тебя очень красивое платье.
Платье действительно было очень красивое и модное, из лиловой рогожки с вышивкой.
– А у меня? – ревниво спросила я.
– Кариссима! – вскричал Федерико. – Если я скажу тебе, что я вижу и чувствую, это будет звучать неправдоподобно… Если я скажу тебе…
И Федерико начал перечислять качества, которые я в себе совмещаю. Это было поощрение моей жизни, как книге адвоката, которую он не читал. Но все равно я испытала мощный стимул к жизни. Захотелось рано вставать, обливаться холодной водой, честно работать и любить ближних и тех, кто вдалеке.
Солнце проваливалось в море. Только что была половина, уже осталась одна макушка. «Умирал красавец вечер». Откуда это? Не помню…
Дочка Манфреди что-то шепнула своей маме.
– Она сказала, что переела и у нее проблема с талией, – перевела Клаудия.
Итальянские женщины с пяти лет следят за талией.
В десять часов темнеет. Федерико собирается уезжать.
Мы провожаем его до машины. Федерико идет, немножко шаркая. Он густо жил. И его семьдесят лет – это концентрат. Если пожиже развести – будет 210. Один к трем.
Он обнимает меня и Клаудию. Позже мы сверим впечатления: это не старческое лапанье. Есть сила, жест, электричество. Его чувства молоды, мозг постоянно тренируется в интеллектуальном труде. Идеи бегут, опережая друг друга. Идеи бегут, а ноги шаркают.
– Манфреди! Где ты, Манфреди? – Федерико потерял в сумерках своего адвоката.
Это не просто адвокат. Друг. У Феллини не может быть просто адвокат. Человек-функция. Все насыщено чувством. Это иногда путает дела. Приходится делать то, что не хочется.
Во мраке проплыл желтый горбун. Он караулил момент весь вечер, но так и не решился подойти. Авантюра ждет подготовленных. Значит, фотограф недостаточно подготовлен, и авантюра не выбрала его. Прошла мимо.
На другой день за нами приходит машина из гаража Беттони, и мы уезжаем из Сабаудии.
Я смотрю на Италию, плывущую за окном машины, и думаю: хорошо, что Сабаудия была. И хорошо, что кончилась.
Так я думаю о своей отшумевшей любви. Хорошо, что она была. И хорошо, что кончилась.
Все, что не имеет перспектив, должно окончиться рано или поздно. Даже человек.
Федерико заехал за нами в отель «Бристоль» в десять часов, хотя была договоренность на семь. Но Клаудия объяснила, что для итальянцев семь и десять – одно и то же. Там даже спектакли начинают позже оттого, что артисты запаздывают.
На Федерико элегантный костюм с синим платком в верхнем кармане. Он в прекрасном настроении, и это замечательно, потому что трудно общаться с человеком, если он чем-то недоволен.
Федерико явно доволен всем: мною, Клаудией, необязательностью нашей встречи и перспективой хорошего ужина.
Мы усаживаемся в длинную машину с шофером и едем в загородный ресторан.
Дорога не близкая, минут сорок. Можно поговорить о том о сем…
– Я не делал в моей жизни никаких усилий, – говорит Федерико. – Я просто ехал от станции к станции, а вокзалы стояли на местах уже готовые.
Он не прокладывал путей. Не строил вокзалы. Просто ехал, и все.
– Может быть, вы пришли с ПОРУЧЕНИЕМ? – догадываюсь я.
– Но каждый человек пришел с Поручением, – возражает Федерико.
Я вспоминаю мою знакомую, которая умерла от водки в молодые годы. Не может быть, чтобы ей было дано ТАКОЕ поручение… А может быть, многие путаются и садятся не в свои поезда…
– А вы? – Федерико смотрит на меня.
– Мой поезд почему-то всегда заходит в тупик.
– Почему?
– Потому что машинист – идиот, – серьезно отвечаю я.
Мой машинист – это мой характер.
– Значит, вы можете работать только в тупиках, – делает вывод Федерико.
Я задумываюсь. Значит, мой характер сознательно подсовывает мне тупики. Я выхожу из них только в работе. Моя работа – не что иное, как дорога из тупика.
Однажды я спросила у своей любимой актрисы Лии Ахеджаковой:
– Что является твоим стимулом для творчества?
– Я жалуюсь, – ответила Лия.
Ее стимул – обида. Мой стимул – тупик.
А счастье? Разве не может счастье быть стимулом? Ведь существуют на свете счастливые люди, которые много и плодотворно работают. Да взять хотя бы Феллини… Но что я о нем знаю?
– В Москве по телевидению недавно показывали «Ночи Кабирии», – сказала я. – По сравнению с последующими вашими фильмами этот наиболее демократичен. Понятен всем.
– Вы хотите сказать, что в «Кабирии» я еще не был сумасшедшим. А по мере развития моей паранойи я становился все менее понятен людям…
– Да! Да! Да! – радостно-шутливо подтвердила я.
– Достаточно было одного «да». Три – это слишком, – упрекнул Федерико.
