восхищались другие. Узнавая себя в опьянении Анны «вином возбуждаемого ею восхищения», Кити также осознает эротический подтекст этого чувства и, как мы можем предположить, сексуальности как таковой. Вуайеристский опыт наблюдения за взаимным влечением Анны и Вронского знаменует собой посвящение Кити в мир плотской страсти и конец ее относительной невинности.
Чувство стыда с его акцентом на самости, по мнению Льюис, восстанавливает границы личности и провоцирует поиск идентичности – что и происходит с героиней Толстого. Кити делает первый шаг к своей подлинной сущности, когда отвергает Анну в качестве эго-идеала, спроецированного образа себя. К концу бала, продолжая любоваться Карениной, Кити замечает в ней нечто «бесовское» и, что важно, «чуждое». Другими словами, после краткой частичной идентификации с Анной, она отвергает личность завораживающей великосветской красавицы, которую воплощает Каренина и которую Кити по ошибке принимает «как свою». Путь Кити к новой идентичности отмечен моментом неузнавания: в конце бала, «когда Вронский увидал ее, столкнувшись с ней в мазурке, он не вдруг узнал ее – так она изменилась» [там же: 89]. Хотя речь здесь идет об изменении во внешности, вызванном эмоциональным потрясением, этот момент на символическом уровне отражает более глубокие преобразования, произошедшие с героиней.
Таким образом, весь опыт Кити на балу приводит ее к серии шокирующих открытий о самой себе, человеческой природе в целом и некоторых скрытых механизмах общества в частности. Вид демонической, сексуальной Анны, загадочное эротическое притяжение между Карениной и Вронским, осознание собственной двусмысленной роли в поиске привлекательной партии – все это открыло Кити плотскую природу человеческих отношений и грубую экономику великосветского института ухаживания и брака. Героиня поняла, что, хотя и бессознательно, сама была частью «позорной выставки товара, ожидающего покупателей», как она скажет позже [там же: 227]. Именно это прозрение, сопутствующий ему стыд и возросшая саморефлексия, а вовсе не классическая драма отвергнутой любви, становятся причиной физического расстройства Кити.
Примечательно, что в разговоре с сестрой сразу после медицинского осмотра Кити определяет суть своей нынешней болезни как проблему со зрением, как то, что теперь она видит все «в самом грубом, гадком виде» [там же: 133]. Неудивительно, что после такого изменения в восприятии зять Кити, Стива Облонский, кажется ей особенно отталкивающим, и «она не может видеть его без представлений самых грубых и безобразных» [там же]. Сладострастный гедонист Стива, известный своими внебрачными связями, воплощает для Кити все то, что эпизод с Вронским заставил ее осознать и что она отчаянно хочет подавить. Испытывая отвращение к открытому ей миру, Кити далее признается Долли, что ей «только с детьми… хорошо» (дети – олицетворение невинности и асексуальности в руссоистском представлении Толстого). Примечательно, что для разговора с сестрой, в котором Кити косвенно обнаруживает утрату невинности, Долли заходит «в маленький кабинет Кити, хорошенькую, розовенькую, с куколками vieux saxe, комнатку, такую же молоденькую, розовенькую и веселую, какою была сама Кити еще два месяца тому назад» [там же: 130–131]. Все эти детали – розовый цвет и «куколки», а также обилие уменьшительных суффиксов с их коннотацией детства и невинности – создают контрастный фон для внутреннего состояния Кити и ее изменившегося, разочарованного «я». Более того, вскоре после консилиума Кити переезжает в дом сестры, чтобы помочь ей ухаживать за детьми, больными скарлатиной. Интересно, что здесь, как и в романе Герцена «Кто виноват?», скарлатина сопровождает любовную болезнь. Эффект от этого сопоставления в обоих романах двоякий. С одной стороны, эта «реальная» и легко диагностируемая болезнь служит резким контрастом ускользающей и загадочной любовной тоски. С другой – упоминание «невинной» детской болезни подчеркивает этические проблемы, связанные со «взрослым» недугом любви как в случае Круциферской, так и в случае Кити.
Наряду с воспоминаниями об «эмоциональной» наготе – влюбленном взгляде на Вронского – Кити теперь мучается от стыда за свою физическую обнаженность: «Прежде ехать куда-нибудь в бальном платье для меня было простое удовольствие, я собой любовалась; теперь мне стыдно, неловко», – признается она сестре [там же: 133]. Стыдится она не столько откровенного декольте своего платья как такового, сколько того, что оно символизирует: сексуальности в целом и, более конкретно, своеобразной проституции молодых светских девушек, ищущих будущего мужа[352]. Следует отметить, что Толстой выбирает слово «позорный», а не «постыдный», когда Кити характеризует институт великосветского ухаживания как «позорную выставку товара, ожидающего покупателей». Выбор слова «позор», первоначальное значение которого – «зрелище», подчеркивает семантику визуального обнажения. Таким образом, роковой бал становится местом многократного обнажения, как физической, так и эмоциональной наготы[353].
Связь между стыдом, наготой и знанием не случайна. Как напоминает нам Д. Мартинсен в своем исследовании темы стыда в творчестве Достоевского, эта зависимость присутствует в фундаментальном мифе нашей цивилизации – библейской истории об Адаме и Еве:
Этот миф соединяет познание с видением, а также познание с чувством. Адам и Ева видят, что они обнажены, но они также должны чувствовать себя обнаженными, так как первое их побуждение – прикрыть себя. Узнав, что они обнажены, Адам и Ева сознают себя и смущаются; у них появляется объективное самосознание. Таким образом, этот миф демонстрирует тесную связь стыда с личностью. Чувствуя, что нагота в данной ситуации неуместна, они интуитивно постигают нечто о мире вокруг них <…> Таким образом, стыд включает в себя познание их «настоящего», т. е. «падшего» положения [Мартинсен 2011: 30].
В случае Кити нагота и стыд также связаны с новым знанием, как внешнего мира (включая мир в его более узком смысле – «свет» или «beau monde»), так и, что еще важнее, «объективным самосознанием», или, точнее, осознанием себя как объекта[354].
Стыд разоблачения и острое чувство собственной объективированной субъективности – вот что связывает предыдущий эпизод бала со сценой медицинской консультации и делает консилиум особенно невыносимым для Кити. Важно также отметить: Кити, признавшись сестре, что ей теперь стыдно носить бальное платье, загадочно добавляет: «Доктор… Ну…» [Толстой 1928–1958, 18: 133]. Медицинский осмотр действительно включает в себя все те основные элементы бала, которые привели Кити к шокирующему откровению о темных и «отвратительных» сторонах жизни: напряжение между полами, которое Толстой подчеркивает при описании отношений между врачом и пациенткой; плотское желание, скрыто присутствующее в настойчивом требовании знаменитого доктора провести тщательное обследование; нагота – на этот раз в буквальном смысле; ее роль как объекта мужского взгляда; и, наконец, чувство унижения и стыда, испытываемое героиней, которая описывается «растерянной и ошеломленной от стыда» во время медицинской процедуры [там же: 124]. Отстаивание знаменитым доктором физиологической природы расстройства Кити и его слепота к возможному психологическому происхождению недуга заставляют его игнорировать признаки стыда, которые девушка проявляет после унизительного обследования: «Исхудавшая и румяная, с особенным блеском в глазах вследствие перенесенного стыда, Кити стояла посреди комнаты. Когда доктор вошел, она вспыхнула, и глаза ее наполнились слезами» [там же: 126]. Все эти симптомы – внезапный прилив крови к лицу, блеск глаз и «нервное возбуждение», которые исправно и неоднократно отмечал знаменитый доктор, – могут быть ошибочно истолкованы как признаки туберкулеза. Так знаменитый врач, который, как мы помним, отвергал стыд как «остаток варварства», по иронии судьбы не принял в расчет истинную причину болезни, которую пытался вылечить.
Излечение жизнью
Методы лечения, предложенные двумя врачами на консилиуме, соответствуют противоречивым интерпретациям болезни Кити и, в более широком смысле, двум моделям любви как болезни. Семейный врач, который догадывается о психологической природе проблемы (и уже
