недостатки дома, признал цену очень высокой, против своего обычая поторговался, мило, учтиво и даже шутливо. Добился небольшой скидки. Потом говорил Наташе, что можно было бы выторговать ещё тысяч пятьдесят лир, но он этого и не хотел: что ж обижать старуху? (этим тоже бессознательно замаливал грехи). Когда обо всем сговорились, Шелль, без нотариального договора, предложил хозяйке задаток в двести тысяч лир и тут же дал ей чек.
— А можно у вас теперь посидеть немного в саду?
— Помилуйте, дом ваш! Оставайтесь сколько вам будет угодно! Я пришлю вам и прелестной синьоре кофе или вина, — говорила хозяйка, видимо им очарованная.
— Спасибо. Тогда вина. Выпьем с большим удовольствием.
— Ты даже и расписки у неё не взял! — говорила Наташа, показывая свою деловитость. Он усмехнулся.
— «Il lui jeta sa bourse et la brave femme fondit en larmes[65]».
— Как?.. Откуда это?
— Из всех самых лучших романов, — ответил Шелль. Его немного раздражало, что Наташа плохо понимает по-французски. — Добавлю, что чек сам по себе расписка. И вообще не надо все исполнять дословно и слишком формально. Знаешь, есть такой вид забастовки: рабочие нарочно всё исполняют по правилам с совершенной точностью. Общественный порядок, очевидно, таков, что если всё исполнять по правилам, то забавным образом получается хаос.
— Ты скептик.
— Нет, я лжескептик. И лжемизантроп. И лжепессимист.
— Я знаю, всё «лже» и «лже», — сказала она и быстро его поцеловала, оглянувшись на дверь.
В садике был стол и плетеные кресла. Погода была чудесная. Хозяйка принесла им графин с вином и тарелочку печенья. Он пододвинул хозяйке кресло и разлил вино по стаканам. «Кажется, она смотрит на его руки», — подумала Наташа. Руки мужа не нравились и ей, она старалась на них не смотреть.
— Винчи, — сказал Шелль. На хозяйку произвело впечатление и то, что он тотчас распознал малоизвестную марку вина. Она говорила, что они могли бы переселиться уже в пятницу, все будет готово.
— Не в пятницу, это тяжелый день, — сказал он, тоже к полному её удовлетворению. — Мы переедем, верно, несколько позднее.
— Тогда я запру дом и привезу вам ключи, дайте мне адрес... Так вы не хотите купить часть мебели? Я дешево продала бы.
От мебели он отказался, сказав (с гордостью, которая его самого удивила), что они молодожены и хотят обзавестись всем новым.
— Какая милая! — сказала Наташа, когда они остались одни. — Что она говорила? Как жаль, что я не знаю итальянского языка. Теперь буду учиться, куплю себе самоучитель. Ты и её очаровал!
— Спасибо за «и». Она предлагала купить её мебель, но я отказался. У меня есть мебель двух комнат в Берлине, и недурная. Мы за ней туда скоро съездим. А остальное купим. Старинную или новую?
— Какую хочешь. Я люблю старину, очень люблю, особенно русскую. Но, хоть убей меня, я не сяду в узкое стильное кресло с прямой спинкой и не положу своего белья в «источенный червями баул эпохи Возрождения». — Наташа теперь иногда бессознательно подражала его стилю.
— Купим новую. В большой комнате мы устроим рабочий кабинет...
— Рабочий кабинет? Это отлично. Значит, ты будешь работать?
— Нигде так не хорошо ничего не делать, как в «рабочем кабинете». Это будет наша living room[66]. В ней есть даже «baie vitrée, en pan coupé»[67], как во всех светских пьесах французского театра. Рядом будет твой будуар.
— Какой ещё будуар! Зачем мне будуар?
— Нельзя без будуара, как мы теперь средняя буржуазия, — весело сказал он. — Картин больше покупать не буду. «Цветы» Ренуара, «Рыбы» Сезанна изумительны, но мной овладела бы смертельная тоска, если б они у меня висели целый день и целую ночь, на одном и том же месте. Вдобавок я обжегся на картинах, как обжигается большинство любителей: думал, разбогатею, а на самом деле купил втридорога. Утешился тем, что жена Сезанна затыкала трубы акварелями своего мужа ... А те две комнаты рядом, что выходят в сад, будут спальни. Не сердись, я привык спать один.
— Как хочешь, — сказала Наташа, вспыхнув.
— Столовых теперь в новых квартирах часто не делают, но пусть будет и столовая.
— Главное это твой кабинет. Я не видела твоей берлинской мебели, но тебе нужен большой письменный стол, полки с книгами, и непременно в хороших переплетах, затем большие покойные кресла. Я и свои книги перевезу сюда из Берлина, у меня их мало, но тоже поставим на полки.
— Мы перевезем все твое, все до последнего платья. На память.
— Правда? Как я рада! А та маленькая угловая будет «комнатой для друзей». У тебя есть друзья?
— Нет, и пропади они пропадом, — сказал Шелль. Сказал привычные слова почти автоматически и подумал, что на всем свете ему близко только одно это беспомощное существо, благодаря которому, как это ни обидно-банально, он действительно начинает «новую жизнь».
— Ну вот! А тебе не будет скучно, Эудженио?
Вместо ответа он обнял ее. Наташа опять конфузливо оглянулась на окна виллы.
— Я всю жизнь прожил в больших городах и, как кочевники-берберы, всю жизнь считал это позором. Человек создан для деревни. Жаль только, что при этой вилле нет каких-нибудь ста десятин пахотной земли. Мы завели бы, скажем, трёхпольное хозяйство. Ты знаешь, что это такое?
— Плохо.
— А я и того меньше, — смеясь, сказал он. — А то ещё у Толстого есть «чемерица». Не знаю, какая-такая чемерица, никогда не видел. Но в романах помещиков-классиков все это так заманчиво описано, и слова такие приятные, уютные: «пахнущие ряды скошенного луга на косых лучах солнца». Просто слюнки текут. Зато мы с тобой здесь в саду посадим фруктовые деревья. Ты умеешь сажать деревья? Нет? Позор! И я не умею.
Она тоже весело смеялась.
— Научимся. Я хотела бы, чтоб была сирень. Она ведь растет в Италии? Мне она милее всяких пальм и кактусов.
— Посадим и сирень.
— Как будет хорошо, особенно весной! Я так рада, так рада! Свой угол и какой! Но всё-таки, скажи откровенно, ты совершенно уверен, что не будешь скучать? Меня только это и тревожит, — сказала Наташа. Это было сокращеньем: «не будешь со мной скучать». — ещё раз скажу, я на твоем месте стала бы писать роман или повесть.
