Эмигрант опустился на стул осторожно и плавно, как в замедленном кино. Оленька снова заплакала.
— Да вы не переживайте, ребята, — подбодрил близнецов Дима. — Все будет в порядке. Здесь такие медицинские светила — сила. Михаил Борисович, когда нужно, может из-под земли любое лекарство достать, а то и почку, которая блуждать не будет. А вы-то сами как? У вас все в порядке?
Миша и Гриша замялись, но потом решились, поведали о своих проблемах в той же странной манере одного голоса на двоих:
— Мы не хотели вас беспокоить.
— Но из-за маминой болезни нам пришлось…
— …все продать, даже дом.
— Сейчас живем у друзей.
— Деньги на билет сюда заняли.
— Нам одиннадцатый класс заканчивать.
— А из школы выгнали…
— …так как нет прописки.
— И национальность нам мама русскую записала.
— Только вы не думайте…
— …мы ничего не просим.
— Если мама выздоровеет…
— …ее можно в Дом инвалидов поместить.
— А мы в рыбаки пойдем…
— …или на Север завербуемся.
— Только вы, пожалуйста…
— …поезжайте к маме!
— Это ее самое главное желание.
— Она вас до сих пор любит.
Оленька шумно, со звуком «и-и-и» втянула воздух и зашлась в рыданиях.
Михаил Борисович обхватил голову руками:
— Все рушится. Столько времени, усилий. Нет, это просто, просто театр абсурда.
— Театр, — прошептала Люся.
Она вспомнила. Вспомнила, где видела этих пареньков. Вернее, одного, то ли Гришу, то ли Мишу. Оттого, что лицо удвоилось, она сразу и не узнала. В Димкином театре! Студенты. Артисты.
Люся схватила диванную подушку и уткнула в нее лицо. Плечи ее дрожали.
— Ни в какие рамки… Стасик, мы уходим, — вскочила замминистерша. — Спасибо, было очень… очень вкусно.
После ухода сановной пары, которую в грустной почтительности проводил Димка, Люся, насмеявшись, подняла лицо.
— Ну все, хватит, — сказала она. — Михаил Борисович, иди спать, тебе завтра в дорогу.
— Так как же, вот… дети, — прошамкал он.
— Иди, иди, я с ними разберусь, с сиротками.
Но ей пришлось самой проводить по-стариковски ссутулившегося эмигранта, уложить его и дать снотворное.
Она вернулась в комнату к молодежи и… не стала их бранить, только спросила Оленьку:
— Ты тоже была с ними заодно?
— Да где ей, — усмехнулся Димка, — раскололась бы на первой реплике. Но рыдания вписались очень натурально. Олька, не дуйся, это была твоя лучшая роль, реализм в заданных обстоятельствах, Станиславский в гробу перевернулся.
— Мама, ты не обижаешься? — спросил Женя. — По-моему, здорово вышло. А какой фотомонтаж!
— Анализ следовало бы все-таки сдать, — размечтался Димка.
Люся погрозила ему кулаком и повернулась к близнецам:
— Вам действительно негде ночевать?
— Мы в общежитии.
— Спасибо.
— Извините.
— Вы очень вкусно готовите.
Утром Димка и Женя ускользнули из дому рано, и свой гнев просвещенный Михаил Борисович попытался выместить на Люсе. Но она его быстро осадила.
— Будет тебе, — сказала она, укладывая чемодан. — Рыльце-то в пушку. Подумаешь, дети пошутили. Кальсоны класть или там жарко?
Михаил Борисович пытался по телефону объясниться с бывшим руководством, раскрыть глаза на коварство пасынков, но замминистра его слушать не стал, бросил трубку.
Эпилог
Я показала Люсе рукопись. В целом она ее одобрила. Но заметила:
— Как-то сухо у тебя получилось. За душу не берет. Одни разговоры, нет психологии и природа не описывается.
— Хочешь, — предложила я, — эротические сцены добавлю?
— Что ты! — замахала руками Люся. — Ведь дети читать будут.
— Думаешь, наших детей можно чем-то удивить? Фамилии и имена изменить?
— Зачем? — удивилась Люся.
— Так принято. Пишут в начале: «Все события вымышлены, все совпадения случайны».
— Я своей жизни не стыжусь, — обиделась Люся. — Оставь как есть.
— Финал не могу придумать, — пожаловалась я. — Нужен хороший завершающий аккорд.
Прототип задумалась, а потом спросила:
— Помнишь мой день рождения семь лет назад?
— Точно! — обрадовалась я. — Идея! Но как быть с твоей жизнью в последующие годы?
— Правильно Строев говорит: твой недостаток — неумение поставить вовремя точку.
Я с изумлением уставилась на подругу: это я не умею поставить точку или она никак с небесной канцелярией не разберется?
— Обязательно опиши мой портрет, — напомнила Люся. — Я ведь тогда неплохо выглядела.
— У тебя и сейчас вид вполне товарный.
— Ну да! — довольно хохотнула Люся. — В темноте и на ощупь.
В начале лета 1995 года Люсе исполнилось сорок лет. Отмечать этот день рождения не очень принято. То ли потому, что цифра печально отдает поминками, то ли потому, что горько сознавать собственную зрелость — роковой предвестник старости.
Но при взгляде на Люсю мысль о старости не могла возникнуть ни у кого. Подруга моя и в юности походила на некий переполненный соками фрукт. Яблоко, например. А сейчас яблочко слегка покраснело на бочках, и чувствовалось, что соки в нем бродят не весеннее-кислые, а по-осеннему сладкие и терпкие.
Серые Люсины глазищи, хотя и окружились гусиными лапками морщин, по-прежнему сияли призывом скорой помощи: эй, человек, как чувствуешь себя? Могу я помочь тебе?
Словом, день рождения Люся отмечала. В узко-семейно-служебном кругу. То есть, кроме родных и нас со Строевым, она пригласила еще двух сослуживиц (имен их не помню и буду называть по отличительным признакам — Блондинка и Брюнетка). Да еще навязался Люсин начальник отдела — А.П. Рогов, лысый и тайно ухаживающий за моей подружкой. Люся к его заигрываниям была равнодушна и лишь слегка использовала их в корыстных целях.
Мы уже покончили с закусками, на кухне грелись фирменные Люсины рулетики — из трех сортов мяса, фарша, грибов и сыра. Еще нас ждали торт, чай и застольные песни.
И вдруг мирное течение праздника нарушилось. Неожиданно, словно сговорившись, стали прибывать с поздравлениями бывшие Люсины мужья.
Первым с громадной корзиной цветов явился Павел Сергеевич Бойко. Женин папа и тренер по легкой атлетике. Именно так его и представила Люся. Многочисленные победы в амурных состязаниях запечатлели на его лице нечто неуловимое, но безошибочно выдающее старого бабника.
Блондинка и Брюнетка прошмыгнули в ванную поправить прически и макияж.
Потом приехал Володька из Калуги. Он был закован в старомодный, следовательно, парадный костюм; застегнутая на верхнюю пуговицу рубашка без галстука, туго стянутая шея — словно демонстрация зарока сегодня не пить.
