- Хорошо. Я знала, что могу тебе доверять. Ты всегда был моей опорой.
Она подошла к кровати и обняла его, целуя.
- Тебе пора идти, - сказала она.
- До завтра?
- Ты все узнаешь, - oна стояла и ждала, пока он оденется. - Поторопись, Стив. Ты не захочешь быть здесь, когда я вернусь.
67
Дом представлял собой скульптуру времени и тишины, едва уловимое движение пыли и шепот древесного червя в стенах. Здесь, в столовой, под кованой люстрой с восемью лампочками, на которую была натянута паутина толщиной с свадебное кружево, стол был покрыт слоем осевшей грязи. Тарелки громоздились на тарелки, стаканы опрокинуты, посуда разбита, столовое серебро разбросано, как кости, кусочки гниющей пищи изобиловали пухлыми мухами. Те, кто сидел там в заляпанных плесенью велюровых платьях, чулках, туфлях с пряжками и воскресных костюмах с квадратными плечами, были похожи на предметы старины, хранящиеся в сундуках и стеклянных музейных витринах, увядшие и нуждающиеся в вещах, с глазами манекена и кукольными ухмылками, все молчаливые, все выжидающие, пыльный палец к пыльной губе, глаза, запавшие в темные лакированные орбиты.
Затем тишину нарушил сморщенный голос, похожий на перо, царапающее пергамент:
- Много красного на щеках! Вот так, малыш! Твоя мать всегда была клоуном, так что теперь ты показываешь ее настоящую! - дядя Олден был полностью в своей стихии теперь, когда Генри наряжал маму Роуз и тетю Лили. - Ха! Ха! Ха! Этот ребенок – настоящий бунтарь! Абсолютный бунтарь!
Мать Роуз сидела там, свет свечи отбрасывал глубокие тени на ее мрачное неодобрительное лицо. Пока дядя Олден хлопал по столу и поднимал облако пыли, она наблюдала за ним с насмешливым и ненавистным блеском в глазах. Просто подожди, - казалось, думала она о нем. - Просто жди, потому что придет твоя очередь, ты можешь быть в этом уверен.
Элиза присоединилась к толпе и сидела неподвижно, на ее губах застыла жуткая улыбка из натянутой резины. Она напевала далекую, одинокую, приглушенную панихиду, которая была высокой и звучной, как перебранная струна лиры.
Под столом, в поисках объедков, Червь ползала на четвереньках среди трубчатых ножек, обнюхивая их. Ее зубы стучали от восторга.
- Генри, убери от меня эту ползучую гадину, - сказал дядя Олден. - Пахнет так, будто она снова во что-то вляпалась.
Под шелковым платком, изрядно обглоданным мышами, тетя Лили прошептала:
- И я уверена, что мы все можем догадаться, что это может быть.
Генри нарисовал на щеках мамы Роуз большие красные круги, которые придавали ей вид яркого и несколько омерзительного циркового клоуна.
- Вот, - сказал он. - Ты уже выглядишь лучше, - oн отступил назад, чтобы полюбоваться своей работой, пряди блестящих черных волос свисали на его маслянистые глаза, как слипшиеся проволочные черви. - Сегодня вечером мы должны представиться. Сегодня вечером у нас будет гость.
Тетя Лили сидела неподвижно, как восковой манекен, ожидая, удивляясь, не зная, и это убивало ее. Она должна была знать, кто придет. Она просто должна была знать. Ибо кто был самым большим сплетником в этой комнате и кто был поставщиком наименее хранимых секретов? Кто был тем, кто, когда Генри впал в мрачную духовную порочность после смерти отца, вытащил его за ухо на кладбище? Твой отец мертв, и ты должен это знать и принять. И Генри, о бедный Генри, разгребатель тьмы и копатель обрывков могил, который не мог понять, что смерть – это конец, а не начало мистической могильной радости, отвернулся, бросился к подножию покосившегося столетнего памятника, пальцами смахивая лишайники с потертой эпитафии, проводя по покрытым зеленым мехом трещинам в камне с почти нежной и эротической радостью.
- Я хочу лежать в земле, - сказал он, прижимаясь лицом к травинкам и глубоко вдыхая темную почву под ними.
- Мертв, слышишь меня? Он мертв, мертв, мертв, - сказала ему тетя Лили.
Но Генри отказался принять это. Тетя Лили пыталась, конечно, пыталась привести его в порядок.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
А теперь... еще больше секретов: темные секреты чистого бархата. О, знать их, прижимать к груди, как драгоценные камни, и знать – знать, замечать, – что они твои и только твои!
Ее пальцы были жилистыми пуповинами, продетыми в брошь на шее. Они дрожали, они барабанили, они взлетали и опускались, как бабочки: занятые, любопытные, любопытные сверх приличия. Кто? Кто? Кто бы это мог быть? Она просто должна была знать. Что-то застряло у нее в горле, заполнило рот, соскользнуло с языка:
- Кто это, Генри? Дорогой мальчик, скажи мне, кто это может быть!
Генри рассмеялся.
- Скоро ты все узнаешь.
- Я требую знать сейчас же! - очень твердо сказала мама Роуз, выглядя совершенно непристойно со своими нарумяненными щеками и алым пятном помады на губах.
С ее бледным и морщинистым лицом, она была очень похожа на вампира, который только что наслаждался полуночной оргией крови.
- Он скажет, когда будет готов, не так ли, мальчик? - сказал дядя Олден, его губы растянулись в оскале. - Он всегда любил сюрпризы, Роуз, не так ли? Помнишь ту ночь, вскоре после того, как Чарльз ушел к своим справедливым наградам, ты застала его в своей комнате, когда он гладил вещь в коробке? Ты знала, что что-то не так, не так ли? По запаху можно было понять, что что-то не так... но когда ты увидела, как он держал его там, гладил по длинным волосам и разговаривал с ним, как будто у него все еще было тело! Ха! Что за шум! Этот ребенок и его секреты!
- Мальчики всегда будут мальчиками, - сказала тетя Лили.
Мать Роуз нахмурилась.
- Он никогда не был мальчиком. Я никогда не была уверена, кем он был. Всегда прячется в тени, всегда играет среди могил. Нездоровый, ненормальный, но его нельзя было обескуражить.
- Мальчики всегда будут мальчиками, - повторила тетя Лили, чувствуя, что должна что-то сказать.
Дядя Олден рассмеялся, не подозревая о пауке, оплетавшем его цепочку от часов.
- Ну, ты пыталась, Роуз. Видит Бог, ты сделала все, что могла. Отвести его в свою комнату и обучить. Научить его, как мужчина должен прикасаться к женщине. Ты пыталась. Ты, конечно, пыталась.
Генри проигнорировал их, потому что ничто не могло испортить его настроение этой ночью. Он очень ярко раскрасил бумажное лицо тети Лили и ни разу не прикоснулся к ней так, как это было недопустимо... хотя она хотела, чтобы он это сделал. Она определенно хотела, чтобы он обхватил ее увядшие груди и шептал ей на ухо грязные вещи. Но он этого не сделал. Вместо этого его дыхание вырвалось из легких, он подхватил Элизу с ее места за столом и закружил ее, как бледную птицу, ее платье закружилось, как желтовато-сиреневые крылья, когда она прижалась к нему, танцуя, опускаясь, щека к щеке и грудь к груди. Они танцевали, как марионетки, которых держат дергающиеся, прыгающие руки. Паучьи пальцы Элизы вцепились в него, ее окаменевшее лицо склонилось к его горлу, словно для полуночного поцелуя или полуночного ужина. Вместе они перешли на низкое угрюмое гудение, которое исходило из уст Генри. Вперед, назад, делая пируэты с грациозными движениями, которые вызвали бурные аплодисменты Червя, которая сидела на корточках в затянутом паутиной углу, прижимая к себе Толстика, защищая ее.
Она что-то жевала. Что-то нашла под столом.
- Червь! - сказал Генри. - У тебя назначена встреча. Не пропусти ее!
Она отползла на четвереньках, оставив Толстика одну в углу, в компании только белых и извивающихся тварей.
Как только все были накрашены и приукрашены, Генри выскочил из комнаты. Спустившись по лестнице, он вошел во мрак склепа, неудержимо насвистывая, высокий и пронзительный свист, очень похожий на постоянный тревожный пронзительный визг, который непрерывно звучал в его собственном мозгу. Он вернулся через несколько минут, нарушив тишину, словно паутина, протянувшаяся от четырех стен до потолка и пола, и представил длинное свадебное платье из расшитого бисером атласа цвета слоновой кости, шлейф часовни волочился по пыли.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
